Отражения - Виктория Яновна Левина

Какое-то время, постучав тихонько в двери, а затем и в окно, мой великовозрастный кавалер удалился. А я, поплакав от пережитого испуга в подушку, заснула.

Утром я вышла к столу поздно. Гости уже были там. Папы и его друга-министра за столом не оказалось, их голоса слышались из-за закрытой двери:

– А я тебе как джигит джигиту говорю: у нас так не принято! Она – ребёнок, понимаешь, ребёнок! Она просто росленькая и умная. Какая невеста? Ей до пятнадцати, как у вас принято, ещё гулять и гулять! Да, я понимаю, что она будет как сыр в масле, да, я понимаю, что ему предлагают контракт заграницей! Это для нас большая честь! Но она дитя… Так что забудем об этом разговоре!

Они вышли к столу: мой бедный, огорошенный новостями папа, красный как рак от пережитого волнения, и любимый дядя Юра – мой несостоявшийся грузинский свёкр.

Так меня впервые позвали замуж, и произошло это почти в «младенческом» возрасте. Потом ситуация будет повторяться с завидным постоянством: время от времени мне станут предлагать «руку и сердце» довольно известные люди: поэт, музыкант, художник, режиссёр, общественный деятель. Все намного старше меня, все «убитые» моей начитанностью и бесконечными философскими спорами, которые постоянно велись во время застолий, за игрой в покер, на музыкальных посиделках в доме моих родителей.

Я в то время начала увлекаться философским чтивом. Меня привлекали молодой Кант, Кастанеда, Блаватская, Рерих. В доме появился запрещённый «самиздат». Папа начинал бояться моих увлечений:

– Как такое, – он указывал на меня пальцем, – могло вырасти в доме советского гражданина и коммуниста?

А глаза у самого смеялись, в них прыгали лукавые лучики, которые я так любила!

Глава 15

Страсти по математике

– Встать! Смирно! Дежурный, доложите, кто присутствует на уроке, кто отсутствует и по какой причине.

Ученики стояли навытяжку, как в армии, каждый со своей стороны парты. Класс затаил дыхание. Начинался урок математики.

Владимир Иванович Бинкевич, воинский командир и по совместительству наш учитель математики, был человеком жёстким, неконтактным, замкнутым, неуживчивым. Он был безумно влюблён в свой предмет – математику, и сумел – о чудо! – пусть такими жёсткими, солдафонскими методами (иначе он просто не умел), привить эту любовь своим ученикам.

Величайшим счастьем своей жизни я считаю эти уроки, подаренные мне судьбой!

– Папа, папочка, послушай, как я выучила третью теорему Эвклида! – вопила я и с восторгом, взахлёб, с резолюцией до запятой выкладывала родителям геометрические откровения.

Так требовал Владимир Иванович, испытывавший почтение к величайшим математическим истинам и воспитывавший такое же почтение в нас, его учениках. Теоремы заучивались как стихи, задачи решались классом так, как если бы от этого зависела жизнь; прийти в школу с невыученным уроком было преступлением, которому нет оправдания.

Учиться было трудно, но интересно. Чтобы выглядеть в глазах Учителя человеком, нужно было затратить массу усилий! И подвести было нельзя. Помню свою единственную в школьной жизни «тройку» по алгебре в конце года! Каким же уничижающее-презрительным был взгляд преподавателя, осуждавшего меня за недоученный до совершенства урок!

Я встречала потом по жизни учеников Бинкевича в разных городах и даже странах: на всех нас лежал отсвет его великой любви, все мы почитали Её Величество Математику!

Спустя много лет, уже влюблённая в дифференциальное и интегральное исчисление, я буду бродить по московским улицам, шурша осенней листвой, и, присев на лавочку на Чистых прудах, описывать кружение листьев под осенним ветром дифференциальными уравнениями потока так, как пишут стихи.

Другие учителя, с которыми я столкнулась в то время, были «среднестатистическими». Можно, пожалуй, ещё вспомнить Бориса Михайловича – физика, только что пришедшего в школу после института. Впоследствии он станет выдающимся педагогом, но у меня в памяти он остался худеньким, умненьким мальчиком с неформальным отношением к ученикам.

– Здравствуйте! Я классный руководитель вашей дочери! – в дверях стоял несуразный Иван Иванович в толстых, огромного размера очках, спасавших его от близорукости. То был мой классный руководитель, учитель рисования. – Вы бы воспитывали вашу дочь пожёстче, в уважении к старшим! – говорил он, сидя за столом и громко прихлёбывая чай из блюдечка, прищуривая близорукие глаза, которые оказались такими беспомощными, когда он снял свои толстенные очки, запотевшие от пятой чашки горячего напитка. – Дерзит, хулиганит, не оказывает должного уважения!

Он говорил о себе. Ну не могла я почему-то оказывать ему уважение! Не могла, и всё тут!

Родители обещали принять меры, Иван Иванович ушёл, прихватив из прихожей папины новые туфли; мания у него была такая, что ли, – прихватывать в домах учеников новую, приглянувшуюся ему обувь.

Немецкий язык вела отличная учительница, мастер своего дела, Эльвира Алексеевна. Я обожала её предмет и с пятого по седьмой классы была неизменным призёром городских олимпиад. До сих пор помню стихи на немецком, которые тогда читала! Я обожала общаться с папкой, который владел языком в совершенстве, за что и пострадал во времена сталинских репрессий, попав в число мнимых немецких «шпионов». Я писала об этом в одной из первых глав.

Впрочем, склонность к языкам у меня была. Когда в конце седьмого класса я уйду, вернее, убегу из своей старой школы, спасаясь от травли Витальки-«антисемита» и его банды, и запрошусь в супершколу, мне поставят жёсткое условие – выучить за лето три класса английского, иначе меня не смогут туда принять. Я выучу… сама, по учебникам и пластинкам, только чтобы не видеть рож «куклуксклановцев»! Но об этом потом.

Другие учителя: «русичка» Марфа Ивановна, «химичка» Гертруда Ивановна, физкультурник Александр Иванович, трудовик Антон Иванович (по совместительству наш сосед) и «географичка» – особых воспоминаний о себе не оставили. Учителя как учителя.

Директор школы Иван Иванович, бывший военный, офицер в отставке, друг моего папки, держал свою вотчину, как говорится, в ежовых рукавицах. Наверное, это хорошо. Наверное, так и надо было. Вероятно, именно поэтому в нашу школу и направили освободившихся из колонии «неблагополучных ребят». Всех не помню. Помню только самых ярких из них – Витьку Гнездицкого и Мишку Калугина.

Витька был хулиганом отпетым. Он был намного старше нас и нёс на себе печать тюремной «раздолбанной» романтики. Я его не любила и боялась, инстинктивно ощущая какую-то опасность, исходящую от необычного новенького. Хотя в доме у нас постоянно жили папины воспитанники из «зэков», и я регулярно с ними общалась, не испытывая ни малейшего страха, в Витьке я чуяла какое-то плохо запрятанное зло, способное в любой момент выйти наружу и навредить.

А вот с Мишкой такого чувства не было. Он был из