Тамада - Хабу Хаджикурманович Кациев

Вскоре Азрета начала разбирать скука, которую он всегда переживал с похмелья. Не знал, куда себя деть, на душе тошно, в голову лезла всякая дребедень, от которой трудно было отделаться, иной раз на долгое время его охватывал безотчетный страх, и тогда он застывал в какой-нибудь неестественной позе, сидя или лежа, и погружался в оцепенение. Не хотелось ни двигаться, ни говорить, ни слышать что-либо, ни на кого не смотреть. В таком состоянии просидел в коше у очага часа два, проигрывая время от времени весь разговор с Жамилят, заканчивавшийся каждый раз брошенными Керимом словами: «Бывает, паршивая овца все стадо портит». Это он-то паршивая овца? Он, который может приказать им, а они без всякого ослушания должны исполнить его приказ. Подстегиваемый обидой на чабанов, он решил выместить на них свою злость:

— Эй, Осман, побольше разожги костер! — прикрикнул он на одного из чабанов, молодого парня. — Я здесь остался не для того, чтобы мерзнуть.

А когда подбросили в костер кизяку и он разгорелся, осветив прокопченные углы коша, Азрет, скривившись, сказал:

— На кого вы похожи! Точно снежные люди. Слышали про таких? Про них в газете писали. Есть такие дикие люди, тут, у нас, на Кавказе живут. А другие говорят — нет таких людей. А я думаю, что есть — это вы. Ну и лица! Точь-в-точь снежные люди.

Но ему никто ничего не ответил.

Погодя немного, он вышел во двор.

Хотел ударить сапогом собаку, которая подошла к нему и обнюхала, но мигом озарила мысль, что перед ним не аульский лохбай, а сторожевой пес, который не только тяпнуть, но и загрызть может. Попятился и вернулся в кош. Сказал старшему чабану:

— Эй, Керим! Овцы все равно сдохнут, давай лучше режь одну. Сделай шашлык, а часть поставь варить, чтобы была горячая шорпа[14]. Люди у тебя голодные сидят.

— Возьми лепешку, налей айрана — это лучшая еда для чабана. Нам ничего другого не надо, — миролюбиво ответил тот.

— Если вам не нужно, то мне нужно! Я не хочу от вашей холодной жратвы наживать себе язву желудка.

— Клянусь, ничего с тобой не случится, если ты проведешь ночь, как и все мы, как провожу тут я десять лет подряд.

— Клянусь, Керим, — использовал его же любимое словечко Азрет, — смотрю, ты начал болтать много лишнего. Оставь свой доп-доп[15] и делай то, что я приказал. И пошли кого-нибудь из ребят в село, пусть притащат пару бутылок водки.

— В такую погоду, в темноте туда никто не сможет проехать. Да и к спеху ли? Дождись утра.

— Нет, пошли сейчас. Я тебе приказываю!

— Клянусь, Азрет, неправильно поступаешь. У тебя нет никакой жалости ни к людям, ни к животным.

— Это не твое дело.

— Напиши распоряжение, иначе не буду резать.

— Ты это брось! Смотри-ка, распоряжение ему еще надо. Письменное. Ты что, моему слову не доверяешь? Режь! Спишем актом. Это в моей власти.

— Без распоряжения не буду резать.

— Ну, тогда без тебя будем резать, — зло сказал Азрет и обратился к Езю, своему ровеснику: — Иди, поймай барашка.

Но все четверо чабанов, будто сговорившись, вышли из коша.

— Чтоб вы от чумы околели! Чтоб вас всех похоронили со свиньями! — задыхаясь от ярости, кричал Азрет.

В ту ночь чабаны не вернулись в кош. Встретили зарю в кошаре.

Рано утром Азрет уехал в аул на лошади Керима, ни словом не обмолвившись с чабанами.

Старый Керим стоял у кошары и смотрел вслед уезжавшему Азрету. Сегодня туман поднялся высоко, но солнце еще не открылось, — и долго было видно, как их заведующий медленно пробирается по глубокому снегу, иногда останавливается, давая, должно быть, передых лошади, которая по брюхо увязает в снегу, а со стороны кажется, будто Азрет то и дело натягивает уздечку, раздумывая, ехать дальше или вернуться.

«Лучше бы ты никогда не возвращался сюда», — подумал старый чабан. Овчарка, крупная, похожая в своей поджарости на волка, присела у ног Керима, навострив уши и устремив взгляд в сторону удаляющегося всадника, всем своим видом выказывая готовность броситься вдогонку и наделать переполох.

И пока Азрет не скрылся за горизонтом, старый Керим стоял, вспоминал и думал: «Ах, Жамилят, дочка! Вряд ли ты поведешь колхоз с такими вот помощниками. Обнадежила нас, но как его, сено-то, привезти сюда? Клянусь, такого снега я за всю жизнь не видел. Просила ты, чтобы оставшееся сено мы растянули на три дня. Это можно, так и делаем, но что потом? Потом сердце зайдется, когда настанет час резать овец. Какая душевная мука для каждого из нас, когда овцы станут страдать от бескормицы! И снег обагрится кровью, когда придет их час, а мы... мы даже не в силах будем перерезать всю отару в две тысячи толов — сил не хватит... Куда подевалось сено, которое предназначалось нам? Этот Азрет заставил меня расписаться за уйму сена, а сюда, к нам, не попало и половины... Но ты сказала — и мы ждем с радостью и надеждой. А пока надо работать».

— Эй, ребята, таскайте еще воды, и в холод животное не может жить не пивши. Очищайте корыта, растопите в них лед горячей водой. Кто знает, может, с помощью аллаха, доставят нам сенца... Соберите на полянке в кучу бурьян и кустарник, отнесите туда кизяк... — бодро давал он распоряжения чабанам.

— Керим, я до сих пор, кроме как во сне, не видел, чтобы сено падало с неба. Новая председательша, наверное, так сказала, чтобы нас успокоить хотя бы на эти три дня, — сказал всегда молчаливый Осман.

Керим косо посмотрел на него:

— Я вижу, ты сегодня не выспался.

— Есть немного, отец. Черт бы побрал этого Азрета! — ответил он виновато, берясь за ведра.

Напоили овец. Положили им последнее сено, больше не осталось и копешки.

Прошла еще одна ночь.

Кизячный дым выходил через соломенную крышу коша, будто серая шерсть сквозь гребешок.

День выдался ясный, туман совсем разогнало, даже проклюнулось солнышко.

Собаки наелись болтушки и улеглись во дворе. Кругом — тишина. А солнце встает все выше и выше.

Гул со стороны села раньше всех услыхали собаки: они тревожно вскочили и начали неистово лаять.

Вскоре в небе появилась зеленая краснозвездная «стрекоза».

— Эй, ребята! — обрадованно закричал Керим. — Видно, это