Тамада - Хабу Хаджикурманович Кациев

Вертолет приблизился к кошаре — и вниз, прямо на кошару, полетело обвязанное веревками сено.

— Не стойте, разинув рты, развязывайте веревки, освобождайте сено, — суетливо распоряжался старый Керим, сам принимаясь развязывать узлы на веревках.

...Вечером чабаны собрались в коше. И возле горячего очага допоздна не затихала беседа. Снова и снова обсуждали невиданный случай.

— Оллахий, это здорово! — не мог остановиться словоохотливый Езю.

— Клянусь, я сбрею усы, если у нас в колхозе не начнутся большие перемены, — подтверждал молчаливый Осман.

— Ай да Жамилят, ай да дочка! Выручила!.. — нахваливал нового председателя Керим.

— Вот тебе и женщина, — подвел черту разговору Абдул.

Жамилят уже несколько дней подряд приходила в отцовский дом запоздно.

После ее переезда из города в доме многое переменилось. Младший брат и его жена перебрались к детям, Жамилят устроили в маленькой, но теплой комнатке рядом с кухней; отец разместился в кухне на дощатой кушетке, а мать на полу — на циновке матрас, набитый грубой шерстью. Но, как говорится, в тесноте, да не в обиде. Старики довольны, что дочь после стольких лет разлуки подле них, что люди в ауле о ней хорошо отзываются и уважают.

Когда вечером, усталая, она переступила порог, все радостно всполошились. Посветлело лицо отца, он скупо улыбнулся.

— Э кыз, ты так долго ездила! Мы уж и соскучились! — сказала мать, повязывая на голову черную шаль. — Что за разъезды до полуночи? Три дня тебя не было. До нас лишь хабар доходит: там-то ты была, то-то сделала, а тебя самой не видно. Как летучая мышь. Где пропадаешь?

— Ну, если хабар ходит, зачем беспокоиться? — ответила Жамилят устало.

Она сняла черное короткое пальто и повесила на спинку кровати, на него положила теплый шерстяной платок. Затем, потирая руки, подошла к печке.

— А как вы?

— Если хочешь знать, как мы живем, почаще заглядывай. Хоть днем на обед приходила бы, — сказала мать, раздувая огонь в печи.

Отец, покуривая трубку, взглянул на Жамилят:

— Почему ты не спросишь, где брат?

— Неужели он такой взрослый, что даже не говорит, куда из дому уходит? — пошутила дочь.

В эти горячие денечки они виделись с братом дважды: один раз — на краю села, на ферме за рекой, другой — в правлении колхоза, когда он получал накладные на сено.

— Что будешь кушать? — спросила мать.

— Калмыцкого чаю мне и чурек, если есть, а больше я ничего не хочу.

— Это есть, слава аллаху. Но есть и либже[16]. Хочешь, подогрею?

— Нет, не надо. Я погреюсь чаем и лягу — очень спать хочется. А завтра мне рано вставать.

— Подогрей, подогрей да быстренько поставь на стол, — сказал Хамид, вынув изо рта свою трубку.

— А ты, отец, почему такой хмурый? Какой на ныгыше хабар о колхозных делах? Что говорят хозяйки на твоей мельнице?

Спросила об этом у отца неспроста. Старики на ныгыше, что на главной улице возле сельского магазина, лучше всех знают все колхозные новости. А работает отец, несмотря на свой преклонный возраст, на мельнице, где тоже собирается людное общество, главным образом женщины.

— А чего очень-то радоваться? — хмуро ответил отец. — Село тебе доверяет. Но есть и такие, кто сомневается, справишься ли ты. Хозяйство ведь очень запущено. Вот и тяжело у меня на душе... За тебя переживаю. Когда услышал, что тебя избрали вместо Али, я и обрадовался, и испугался... На старости лет на мои плечи свалилась новая тяжесть — беспокойство за свою дочь. Все думаю и думаю...

Мать поставила на стол либже, над которым поднимался аппетитный парок, но дочь к еде так и не притронулась:

— Ты прав, отец, работа у меня тяжелая, беспокойная. В трудное для колхоза время появилась я тут. Все верно. Но не будь здесь никаких трудностей, меня бы сюда не послали.

— Это я понимаю, но все же...

— Своей печалью ты делу не поможешь...

Отворилась дверь, и вошел брат Жамал, усталый, лицо в потеках грязи. Быстро разделся, умылся и сел за стол, не глядя ни на сестру, ни на отца, взял кусок хлеба и зачерпнул ложкой либже из тарелки, которую ему пододвинула Жамилят.

— Я и говорю, отец, печалью делу не поможешь, — снова начала она прерванную беседу. — Будь председателем я, будь им ты, будь Али — какая разница? — скот без кормов не смог бы выжить. Так или нет?

— Это конечно!

— Если так, отец, то ты тоже — как колхозник, как умудренный старостью человек, советчик, — ты тоже несешь ответственность за хозяйство. А теперь скажи, разве вы не знали, что в середине зимы скотина остается без кормов? Или вы надеялись, что скот, подобно медведю, начнет сосать лапу? Или вы ждали, что корма упадут с неба?

— В свое время, еще осенью, на собрании было сказано: сена должно хватить.

— Об этом я уже слышала. Но где же оно? — И она посмотрела на сидевшего перед ней брата. — Жамал, почему у вас не хватило сена, почему твоя ферма осталась без кормов?

Брат говорил обстоятельно, будто давно ожидал этого вопроса. Полученное сено расходуется экономно — ни соломинки не теряется, но каждый год получается вот как: заведующим показывают все сено, которое припасено на зиму, заставляют расписываться за него, а сено не свозят на фермы. Смотришь, через некоторое время — половины его уже нет.

— Куда же оно девается?

— А кто его знает.

— Растаскивают?

— Есть, наверное, и такое.

— Кто? Кто же растаскивает колхозное сено?

— Кто? Люди, конечно.

— А кто эти люди? Наши односельчане? Колхозники? Или соседи? Жамал, ты почему молчишь?

— Если бы я знал, то сказал, но я не знаю.

— Если бы вы следили за этим сеном, как за своим собственным, узнать, кто ворует, было бы нетрудно. Но такой порядок был удобен всем, поэтому никто слова против не говорил все годы. Видимо, и твоя рука прикасалась к этому сену?

Жамал вскочил, точно ужаленный. Бросил ложку на стол. Резко хлопнув дверью, вышел вон.

Отец нахмурился и принялся набивать в трубку табак.

— Зря ты так сказала, Жами. Твой брат скорее руку себе отрубит, чем притронется к