Анхен и Мари. Выжженное сердце - Станислава Бер

– Ладно. Чего уж тут прятаться. Жена это моя. Бывшая. Пелагеюшка, стало быть, – сказал Никифор, дёрнулся из рук полицейского, но не убежал, а опустился на лавку.

– Усатов, признайтесь, легче будет. Вы убили директора гимназии? Легче будет, – почти ласково, по-отечески просил-убеждал дознаватель, округляя глаза-пуговки.

– Не убивал я, – настаивал подозреваемый, отводя взгляд в сторону.

Ох, что-то тут не чисто. Анхен не могла просто так всё это оставить. Она взяла со стола кружку, плеснула в неё воды, подошла к управляющему и протянула ему питьё.

– Вы успокойтесь.

Крестьянская изба затянулась вмиг лёгким туманом, а потом и вовсе исчезла. Вместо неё Анхен "увидела" железнодорожный вокзал и пригладила… усы и бороду.

Усатов вышел из поезда на перрон, помогая спуститься Лизоньке, и осмотрелся. Петербург встретил их промозглым ветром, паровозными гудками и шумом столичной публики.

– Дядя, давай чемоданы подсоблю донести! – заорал прямо ему в ухо чумазый мальчишка.

– Не трожь, шельма! Сам донесу, – оттолкнул его Никифор.

Знаем мы, как вы чемоданы доносите – не найдёшь потом в большом городе ни мальчишку, ни чемодана. Выйдя на площадь, он долго торговался с вокзальным извозчиком и срезал его цену почти вдвое – то-то же! Сам пристроил в пролётку багаж, не доверяя ловкачу-вознице, усадил девочку, сам уселся, и экипаж тронулся в путь.

– Никифор, смотри, сколько карет на дороге! Никифор, смотри, белый пудель! Никифор, кондитерская! Может, остановимся? Ну, пожалуйста! – восторженная болтовня Лизоньки не прекращалась всю дорогу от вокзала до гимназии.

– Сидите, спокойно, барышня. А то, не ровен час, из пролётки вывалитесь, – усмирял её управляющий.

Лизоньку он обожал. Своих детей Бог не дал, зато подарил этого ангелочка – с рождения её пестовал лучше любой няньки.

В гимназии он доселе не бывал. Заведение Никифору понравилось – чинно, благородно, порядок и в классах, и в комнатах гимназисток, и на кухне, и во дворе, и в конюшне. Его, знамо дело, не хотели пускать в помещения, но Усатов так просто не сдавался – всё сам должон проверить да барину доложить, так, мол, и так. Никифор наставил Лизоньку на хорошую учебу и примерное поведение, облобызал и почти уже собрался уезжать, как вдруг раздались крики. Что-то знакомое. До боли знакомый голос. Вот именно так – до БОЛИ. Из глубины времён всплыло вдруг лицо Колбинского – молодого, но уже начинающего лысеть. Никифор оглянулся и судорожно сглотнул. Точно. Он! Он, шельма, ей Богу! Не мерещится.

– Убирайся из моего дома! Чтобы ноги твоей… Чтобы духа твоего… Тварь! Змея подколодная! – кричал Колбинский, ритмично работая тростью в подтверждении своих слов.

– Одумайся. Люди слышат, – увещевала его молодая женщина.

Она не лгала – рядом с Никифором застыл дворник с метлой в руках, кухарка выливала помои, да так и остановилась, уперев руку в бок – загляделась, не часто такое случается.

– Пусть слышат, – спокойнее сказал господин Колбинский, сел в бричку и хлестнул ни в чём неповинную лошадь.

Скандалист укатил восвояси. Молодая женщина постояла немного, посмотрела ему вслед и вернулась в здание гимназии. Усатов хотел было бежать за бричкой, но спохватился. Куда он? Зачем? Вернулся в гимназию. Потоптался в коридоре. Ага. Знает он, где сведения-то раздобыть, чай, не лаптем деланный.

– А что, любезная, дирехтор ещё вернётся в гимназию али как? – спросил он похожую на прислугу бабу в платке.

– А мне почём знать? – огрызнулась баба, не оборачиваясь.

– Я, вишь, яму передать кой чего должон, – сказал Никифор, улыбаясь.

– Так нет ведь яво, – сказала она, но уже не грубо, а растеряно.

Усатов знал, что нравился женщинам. Стоило ему только улыбнуться, сделать томный взгляд, и всё – любая падала к его ногам. Вот и эта туда же. Уборщица выпрямила сутулую спину, смахнула с головы платок, сняла фартук и сложила всё на подоконнике.

– Я когда-то знавал Ивана Дмитриевича. Встретиться хочу, подарок привёз яму. Адрес-то яво можно узнать али как?

– Так это… Я могу передать… подарок-то, – предложила она.

– Мне лично надобно передать. Подарок больно ценный, – сказал Усатов.

– А ты не боись, я не скраду… гостинец твой, – тряхнула головой баба и улыбнулась.

В общем, как найти директорскую дачу, ему стало известно скоро – ветер медленнее облетает поле. Стоило Никифору слегка поправить выбившуюся прядь, ненароком прикоснувшись к её щеке, как она готова была не то что про дачу, про все сокровища мира ему рассказать.

Дом господина Колбинского был хорош. Никифор спрятался неподалёку и разглядывал и его, и его обитателей. Заросший зеленью, с мансардой, балконом, резными карнизами, причелинами, вычурными наличниками и высокими окнами, ладный дом этот населён был только гениальным химиком и служанкой в белом переднике, периодически выходящей на резное крыльцо.

Усатов не зря выжидал. Как начало темнеть, за кухаркой зашёл соседский конюх, и они удалились, распуская вокруг себя любовные токи. Сердце бешено заколотилось. Пора! Никифор прокрался к дому. Прислушался – тишина. Прокрался в дом. В коридоре уронил на пол вазу. Как он и рассчитывал, на шум вышел хозяин. Никифор подошел к нему сзади и приставил к столь ненавистному затылку обрезок железного прута, подобранный по дороге.

– Стой, гнида, или застрелю, – пробасил он.

Колбинский застыл на месте. Усатова подмывало ударить его посильнее по макушке, и был таков. Но нет. Это было бы слишком просто. Слишком.

– Что вы делаете?! – запротестовал здоровяк Колбинский.

Никифор ударил его под колено и толкнул на пол, на приготовленную для этого ковровую дорожку – богато жил паршивец, ковры у него лежали во всех комнатах, даже в коридоре расстелил. Спеленал в ковёр, как младенца – по рукам и ногам. Иначе ему, щуплому да приземистому, не справиться было с верзилой.

– Не узнаёшь? – спросил Усатов, нависнув над ним, как коршун, рассматривающий добычу.

– Нет, – ответил пучеглазый здоровяк, прищурившись. – Не припоминаю.

– Да где уж нам всех упомнить, – передразнив директора гимназии, сказал Никифор и пнул его туда, где должен быть живот.

– Поизмывался над нами. Теперь и твоя очередь пришла, – сказал Усатов.

Он влил в рот пытающему сопротивляться хозяину дома немного жидкости из припасённого ещё днём для этого случая пузырька – потраву для полевых грызунов. Дождался, когда тот перестал дышать, распеленал его, вернул ковровую дорожку на место и вышел на улицу.

Щёки его пылали огнём. Дело сделано. Стоял, курил, запрокидывая голову назад, а над ним нависло то же небо, что и двадцать лет назад – тёмное, холодное. Никифор надеялся,