Анхен и Мари. Выжженное сердце - Станислава Бер

– Я уроки не выучил, – отвечал рядовой Усатов. – Я устал.

Некурящий обычно господин Колбинский раскуривал тогда сигару, набирал полный рот дыма, "прополаскивал" его, смакуя, и, не спеша, выпускал дым через нос прямо Никифору в лицо.

– Я заставлю тебя учиться! Слышишь? Заставлю! – орал пьяный учёный муж.

Хватал солдата и прижигал его сигарой. Потом успокаивался и засыпал, сложив голову на дубовом столе.

– Потом сам мне спасибо скажешь, – шептал он уже во сне, скривившись в полуулыбке-полуухмылке.

Рядовой Усатов жаловался на эти "посиделки", но начальство ничего не хотело слушать – учёный Колбинский работал над важным для армии проектом, для России-матушки работал. Замалчивали, пока однажды подопытный "кролик" из соседней палаты-камеры не отдал Богу душу. Ещё двоих солдатиков в тяжёлом состоянии отправили в лазарет. От мутной той жижи, что их заставляли принимать по два раза в день, от воскресных ли "застолий" с гениальным химиком – никому доподлинно известно не было. Только их роту распустили вскорости по домам. Выплатили жалованье. Даже не срезали срок, как было обещано, а просто отпустили и всё.

– Благодарим за службу! – было сказано.

Перед уходом рядовой Усатов слышал, что и господина Колбинского тоже того… "отпустили" – с волчьим билетом, на вольные хлеба, стало быть. Не оправдал надежд учёный муж, не выполнил поставленную перед ним задачу. Военное ведомство от него избавилось, а дело закрыли.

– Батюшки святы! – охнула мать, когда увидела осунувшееся лицо Никифора. – Это что же они с тобой, Глазастай мой, сделали?! Ироды окаянные!!! За два годка исхудал, краше в гроб кладут.

– Там долго рассказывать, матушка. В научных експериментах я участвовал, вот, – пытался оправдать армейское начальство рядовой Усатов.

– Креста на них нет! На себе експерименты проводили бы, да на детках своих.

Мать сжимала кулачок и грозилась неизвестно кому. Плакала, уткнувшись в хилую грудь сына. Ну, живой же вернулся, живой. Молилась, стоя перед иконой на коленях три ночи подряд. За год выходила его – отпоила молоком, откормила кашей постной, как младенца, как старика немощного. Телеса к нему не вернулись, но утроба болеть перестала, зуд и пятна красные прошли, как корова языком слизала.

Помещик, у коего они в крепостных в старые времена ходили, Никифора не сразу, но заприметил. Вернее ум его, мужицкую хватку да трудолюбие – пока дело не сделает, сам не уйдёт и людям спуску не даст. Парень хоть и щуплый, но ладный, какой-то весь правильный что ли.

– Ты, Никифор, грамоте разумеешь, к земле приучен. Пойдешь ко мне служить? Хозяйство у меня большое, жалованием я тебя не обижу, – предложил Усатову господин Ануфриев.

Устал помещик и от заморских супостатов – немцев да англичан, что по-русски с трудом изъяснялись, с крестьянами общий язык найти не могли, и от нашенских местных пройдох-приказчиков, за которыми следить надобно, а то всё норовили лишнюю копейку в свой карман положить.

– Подумал бы сперва, – советовала матушка. – Университетов, чай, не кончал. Одна школа церковно-приходская у тебя да армия – вот и все университеты. А тут ответственность какая на тебя ляжет. Сурьёзная работа-то. Сдюжишь ли, Глазастай?

Никифор согласился, не раздумывая долго. Такой шанс не кажный день выпадает. Такое дело доверили ему, простому мужику! Он старался, ночей не спал, беспокоился о зерновых, о скотине, книги умные про сельское хозяйство читал да в поле эти знания учёные применять старался. Оно и пошло, дело-то. Урожай нарождался не в пример соседским имениям. Барин господин Ануфриев дюже был доволен его работой – то шубу ему со своего плеча подарит, то книги новые из города выпишет.

А ещё через год девица ему встретилась хорошая – скромная, благочинная, лицом пригожа да телом пышна – кровь с молоком, стало быть. Недолго думая, свадебку сыграли – всё как у людей. Счастлив был Никифор в тот год, как никогда прежде. Кабы он знал, что счастье его лишь миг будет длиться, на руках бы носил свою Пелагеюшку, пылинки с неё сдувал бы.

– Скоро сынок у нас родится. Или доченька, – заявила она Никифору вскорости после свадьбы.

Усатов, подозревавший, что после експериментов Колбинского, детей у него не случится, от счастья чуть не захлебнулся. Метался по избе, не зная, что делать, чем накормить будущую мать, как обогреть.

– Глупый, не нужно мне ничего. Лишь бы ты был рядом. Да Бог не оставлял в своих заботах, – говорила Пелагея, улыбаясь ямочками на румяных щеках.

Рожала жена тяжко. В муках выдавила из неё бабка-повитуха нечто – ни в сказке сказать, ни пером описать – синюшнее, с огромными глазами и скрюченными конечностями. Бабка потеряла дар речи, глазёнки выпучила, рот приоткрыла и крестилась, не переставая. Так и ушла, не вымолвив не слова – она таких уродцев отродясь не видывала. Младенец квакнул пару раз да и затих – отмучился, стало быть.

Пелагеюшка, как в себя пришла, тоже сперва онемела от увиденного. Опосля смеяться стала, да так, что у Никифора мороз по коже пробежал. Долго хохотала, закидывая голову назад. Пугала односельчан, прослышавших уже про их беду. Усатов стал её трясти – остановилась, замолкла, сглотнула, встала и вещи пошла собирать.

– Куда ты? – опешил Никифор.

– В монастырь, – ответила она.

– А с ним что делать? – глупо спросил Усатов.

– Схорони, – буднично сказала Пелагея.

– Зачем в монастырь-то? – опомнился он.

– Грехи замаливать.

Собралась и ушла. Не смотрела на него. Не сказала ничего. Он не пытался её остановить, знал характер Пелагеюшкин – слова тут не помогут. Слышал потом от людей, что постриглась-таки жена его в монахини, замаливает грехи – свои и чужие.

Никифор будто замёрз. Будто на мороз лютый вышел, и, чтобы не околеть, весь сжался изнутри, скукожился. Нашлись "добрые" люди, что чарку с самогоном подносили – не пил. Всё равно это зелье не смогло бы его горе растопить. Нашлись и такие, что сватали его – не женился боле. Ещё одну душу загубить? Ещё одного уродца на свет Божий производить? Зачем?

Младенца-заморыша хоронить не стал. В банку положил и заспиртовал его, как учёные мужи делали. Порой доставал эту банку да смотрел на него. Он и сам не знал, зачем он это делает. Просто набивал трубку табаком, курил и смотрел, кого он породил. Иногда мерещилось ему, что не уродец это вовсе, а здоровый младенец, что вырос крепким парнем или девицей-красавицей, что внуки у него, у Никифора, бегают по избе или в салочки во дворе играют. Мерещилось.

А когда он господина Колбинского в столице повстречал, проследил да увидал, что гениальный химик живёт себе преспокойно – жена молодая,