Анхен и Мари. Выжженное сердце - Станислава Бер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Анхен убрала руку и "вернулась" в избу управляющего имением. Он схватил кружку, выпил воды, крякнул, вытирая губы кулаком.
– Благодарствую.
– Никифор, а убили Вы за что сего директора? Выследили, в кустах сидели, дожидаясь. Обрезок прута приставили к затылку. В ковёр спеленали. Отомстили ему Вы за что?
Господин Громыкин округлил глаза-пуговки и даже разинул рот от такого заявления подопечной. Ну, егоза! Ну, чего выдумала! Господин Самолётов тоже опешил. Вот она какая… эта женская интуиция. Усатов же поперхнулся и долго не мог прийти в себя. Наконец, прокашлялся. Сидел, красный от натуги, смотрел, сведя брови к переносице, на странно выражающуюся барышню.
– А вот за что! – крикнул он, вставая.
Никифор скинул с себя коричневую кофту и дёрнул холщовую рубаху. Она с треском порвалась, обнажив хилую, безволосую грудь. Господин Самолётов кинулся на защиту госпожи Ростоцкой, но Анхен его остановила, указывая на странные шрамы подозреваемого.
– Откуда сие у Вас? – спросила она.
– От покойничка Вашего – вот откуда, – огрызнулся Усатов.
Дознаватель и сыщик уставились на управляющего имением. Дюжина округлых давно заживших шрамов покрывала грудь Никифора.
– Да ладно, чего там прятаться. Я – душегубец. Вяжите мне руки. Надевайте кандалы. Я Колбинского на тот свет отправил, каюсь. Всё равно мне жизни нету никакой, вяжите, господа хорошие.
– Ты, мил человек, погодь руки нам подставлять. Ты расскажи, как дело было. И вот, Анна Николаевна вопрос тебе задала, отвечай. За что ты его родимого ядом потравил? За что? – спросил господин Громыкин ласково, как будто допрашивал нашкодившего школяра о разбитом в гимназии окне.
Дознаватель улыбался, и глаза его лучились добрым светом. Наконец-то! Изловили убийцу. Господин Орловский впервые за всё это время не будет на него орать благим матом да расправой угрожать.
– А я ни о чём не жалею, барин. Была бы у меня ещё одна возможность, ещё бы убил, – сказал Усатов, усаживаясь обратно на лавку. – Хотите знать, за что взял грех на душу? Ну, слухайте тогда.
Подопытные кролики
Никифор хоть и вырос в деревне, любознательным уродился дюже, до всего ему было дело. А как кузнечики прыгают? А отчего деревья качаются? А откуда ветер прилетает? У ветра дом есть что ли? А как пчёлы мёд делают? Вопросы из маленького Никифора сыпались как яблоки с осенней яблони. Никто на них, конечно, не отвечал – отмахивались, как от назойливой мухи. Некогда баловством заниматься, работать надобно. Чай не баре.
– Глазастай, иди лучше отцу помоги, – говорила ему матушка. – В поле работы много.
Когда же возраст вышел, и забрили его в армию, Никифор это воспринимал, как удивительное приключение в жизни. Можно мир посмотреть, да себя показать. Ведь столько в нём интересного и удивительного, аж страшно становится! В первый год призыва их муштровали как борзых собак перед охотой, гоняли с ружьём туда-сюда, учили ходить строем – главное повиновение.
– Солдат должон бояться палки командира больше, чем пули врага, – говаривал их унтер-офицер.
Войны не случилось, поэтому во второй год призыва отправили их аж в сам Санкт-Петербург! – караульную службу нести да казематы в Петропавловской крепости строить. Вот там Никифор радовался как ребёнок – столица же не деревня какая, а целый мир. Каких только диковинок не встречал рядовой Усатов! И екипажи из чистого золота по каменным дорогам разъезжали. И дома высокие да расписные со всех сторон на него смотрели. И соборы стояли не чета деревенским церквам – залюбуешься. А когда унтер-офицер приказал выйти из строя тому, кто хочет послужить на благо России-матушки, рядовой Усатов оказался в первых рядах.
– А чего не послужить, коли Родине требуется? – спрашивал Никифор у сослуживцев, набивая трубку дешёвым табачком.
– Да боязно как-то. Чего удумали, неясно же? Темнят начальнички.
– Жалованье положат, да отпуск полагается, да срок службы скостят двое. Чем плохо-то? Эх вы, трусло, портки не намочили? А ещё казаки, а ещё за царя да за отечество…, – стыдил их Усатов.
Кабы тогда он знал, на что подписывался, вовек бы нога его в солдатском сапоге не поднялась этот роковой шаг сделать.
На следующий день согнали добровольцев-солдат срочной службы – человек двадцать, не боле, в дом в три этажа на окраине Санкт-Петербурга, да по палатам-камерам расселили по двое. Никифору славный сосед попался – почти земляк, деревенский парень из-под Саратова. Вместе в столовую ходили, вместе в опытах участвовали. Только потом, после службы видеть друг друга им не хотелось вовсе.
В комнате с чудно́й винтовой лестницей посередине, со склянками, расставленными по дубовым столам вдоль штукатуреных стен, заседал господин Колбинский. Склонив по обыкновению кудрявую голову над тонкой стеклянной банкой – учёные мужи называли её мензуркой, он подолгу изучал разноцветное содержимое оной.
– Гений! Современный Ломоносов, – шептались за его спиной подручные.
– Говорят, что Ванька Колбинский-то изобрёл такой препарат, который заставляет человека не чувствовать боль. Ага. К примеру, ежели солдата ранили на поле боя, дохтор ему лекарство сие даст, руку откромсает, служивый ничегошеньки и не почует. Воно какие дела, – судачила прислуга.
– Химик от Бога, из этих… из новомодных… ну, Вы понимаете, – характеризовали его военные, дежурившие в лаборатории и за её стенами.
Именно так именовалось заведение, в котором теперь служил рядовой Усатов. Служба на армейскую не была похожа вовсе, но приказы отдавались строго, и хошь не хошь, а исполнять надобно.
– Выпейте, ребятки, из этого стакана, – говорил господин Колбинский, протягивая солдатам мутноватую жидкость с запашком – будто от портянки после пятидневного похода.
– Пейте! Вам говорят, – подгонял их унтер-офицер.
– Дурно пахнет, понимаю. Но жидкость сия поможет вам силу особую приобресть. По трое суток спать не будете хотеть и врага бить сможете без устали день и ночь. Каково, а? – объяснял им учёный, откидывая назад кудри и улыбаясь.
Только улыбка его больше походила на ухмылку. Гениальный химик кривился левым уголком рта. Никифор пил, морщась. Нутро обжигало. Кожа пятнами покрылась, чесалась, как после постыдной болезни. Никакие харчи не радовали его боле. Прежде крепкий и румяный парень, теперь осунулся, похудел, глаз дёргаться начал, волосы на ногах и груди осыпались, как осенняя листва от порыва ветра.
А ещё господин Колбинский выпивать бывал мастак. Не часто, раз в неделю вызывал к себе солдатика, усаживал напротив, наливал – не жадничал, по полной чарке, до краёв – и поучать любил, играл роль, стало быть.
– Значит, уроки ты не выучил и задачи не решил, – говорил он чужим, пугающим Никифора
