Воспоминания баронессы Марии Федоровны Мейендорф. Странники поневоле - Мария Федоровна Мейендорф

Когда родители решили купить эту загородную дачу, наши родственники и знакомые стали жалеть нас, едущих, как им казалось, в изгнание. Милая, сердечная тетя Надя Левшина, большая приятельница моей матери, прямо напала на нее. «Что ты делаешь, Маша? – говорила она. – Ведь вы будете там совсем одиноки! Кто поедет к вам в такую даль?» Но она ошиблась. Наши петербургские знакомые тоже имели лошадей, и прокатиться за город, да еще хлебнуть вкусного чаю с домашними булочками, приправленными нашим всегдашним весельем, стало для них лишним развлечением в жизни. Гостиная матери по средам, то есть в приемный день, была так же полна, как в Петербурге.

* * *

Весной 1898 года я окончила Высшие курсы. Но настоящей любви к науке у меня не было. Я удовлетворилась полученными знаниями по высшей математике и физике и, с одной стороны, ушла в жизнь окружавшей меня семьи, а с другой, заинтересовалась педагогической деятельностью. С ранней молодости я обучала грамоте всякую неграмотную поступавшую к нам прислугу. Летом в имении собирала по вечерам всех работавших в саду девушек и хлопцев, и к осени они уже умели читать. По окончании курсов моя педагогическая деятельность началась с того, что я подготовила двух сестер (Ольгу и Катрусю) и одну двоюродную (вторую дочь дяди Богдана – Маю) к сдаче экзамена на аттестат зрелости, дающий право преподавание в школах. Кроме того, я стала заниматься в близлежащем приюте, обучая детей арифметике и русскому языку.

Но даровые любительские уроки меня не удовлетворяли: я уже давно замечала, что ни берущие их, ни я, дающая, достаточно серьезно на них не смотрят. Так, например, когда мне понадобилось по делам куда-то выехать на целый месяц, я бросила занятия в приюте. Не будь я даровой учительницей, кто-либо из сестер или братьев заменил бы меня в моей деловой поездке. Поэтому, когда директор Высших женских курсов предложил мне взять место преподавательницы математики в старших классах Кронштадтской Александровской женской гимназии, то это предложение меня очень обрадовало.

В этом году впервые женщины были допущены к преподаванию в старших классах женских гимназий. Попечитель Петербургского учебного округа ввел это в виде опыта. Опыт удался, и скоро это разрешение распространилось на всю Россию.

Предложение Кронштадтской женской гимназии я получила не с начала учебного года (то есть не с 1 сентября), а в конце октября, когда занимавший это место преподаватель должен был неожиданно оставить должность. К этому времени мои бывшие товарки по курсам были уже все на местах, я одна была свободна; это и сыграло роль в моей судьбе. Жила я тогда на Каменном острове вдвоем с моей младшей сестрой Эльветой, девочкой-гимназисткой. Вся остальная семья была еще в имении. Началась у меня переписка с родителями. К моему удивлению, они определенно воспротивились этой моей «затее» и всячески старались меня от нее отговорить. Говорю «с удивлением», потому что и мать, и отец были всегда очень самостоятельны в своих взглядах на жизнь, никогда не считаясь с тем, как посмотрит на это так называемое высшее общество. Так, например, пять лет тому назад они нисколько не были против моего поступления на курсы. Когда, готовясь к переезду в Петербург, мы были еще в Одессе, моя мать прочла в газете объявление о предметах, которые будут читаться на Высших курсах, и, зная мою любовь к математике, сама спросила меня, не желаю ли я поступить на эти курсы. Я сразу согласилась. Отец мой, бывший уже в Петербурге, лично пошел, по моей просьбе, в канцелярию курсов и записал меня в число слушательниц. Это было столь мало обычно в то время, чтобы генерал записывал свою дочь в курсистки, что меня приняли, невзирая на отсутствие золотой медали в моем аттестате. Тяга женщин к высшему образованию была так сильна и количество получаемых со всех концов России прошений так велико, что, как правило, принимались только медалистки.

Итак, чтобы поступить на курсы, мне не пришлось добиваться родительского разрешения, мое желание учиться, приобретать знания им было понятно. Но затея стать простой платной учительницей будучи состоятельной, отнимать хлеб у той, которая в нем нуждается, им была совсем непонятна, и они стали письменно усиленно отговаривать меня от этого шага.

Однако я не посчиталась с их советами (мне было тогда 28 лет) и поступила по-своему. Практически это было очень нелегко. Переехать в Кронштадт и оставить четырнадцатилетнюю сестру одну я не могла. Приходилось каждый день проделывать путь в Кронштадт и обратно, то есть вставать очень рано, доходить до станции железной дороги, которая в полчаса довозила меня до пристани, и оттуда плыть около часа по Финскому заливу до острова Котлина, на котором стоит Кронштадт. Облегчением было то, что уроки были сосредоточены со вторника до пятницы, то есть всего на четыре дня в неделю. Такую напряженную работу пришлось тянуть недели две-три, пока семья не приехала наконец из деревни; тогда я могла, наняв комнату в Кронштадте, проводить рабочие дни там, а свободные – дома. Преподавать мне было и легко и интересно. И дело шло. Так закончился 1899-й год.

* * *

В январе 1900 года, во время моих рождественских каникул, я съездила с матерью в Одессу, к сестре Алине Сомовой, которая просила меня быть крестной матерью ее второго сына, Сергея.

Фото 37. Наталия Николаевна Мейендорф, урожд. Долгорукова (Наленька), жена Юрия (1882—1912)

В феврале этого года старший из моих братьев, Юрий, стал женихом прелестной семнадцатилетней Наленьки, княжны Долгоруковой, недавно потерявшей своего отца, кн. Николая Дмитриевича. Братья ее отца, близнецы Павел и Петр, были известными в то время общественными деятелями, принадлежавшими к конституционно-демократической партии, и впоследствии были членами Государственной Думы. Покойный отец Наленьки был предводителем дворянства Черниговской губернии. Мать невесты, Мария Павловна, рожденная княжна Голицына, была очень богата. Наленька была ее старшая дочь. Кроме нее, были два брата, Дмитрий и Владимир. Княгиня Мария Павловна хотела, чтобы свадьба ее дочери надолго осталась в памяти ее черниговских знакомых, и она устроила свадьбу в своем родовом имении Тополи Новозыбковского уезда.

Нельзя не остановиться на описании этой свадьбы. Кроме родственников с обеих сторон и знакомых друзей из обеих столиц, были созваны все черниговские соседи и сослуживцы покойного князя. В большой помещичьей усадьбе, с многочисленными службами и флигелями, нашлось место для всех. Гости съезжались за два и даже три дня до венчания. Свадьба была утром, непосредственно вслед за обедней; затем обед. После обеда на площади угощение для крестьян, с музыкой и народными танцами. После этого, уже под вечер, молодые отбыли в другое, принадлежащее им, имение, а гостям был предложен ужин в саду, под деревьями старого парка. Стол представлял собой беспрерывную цепь столов, опоясывающих большую группу высоких тенистых деревьев. Все это было ярко освещено висящими на деревьях цветными фонарями. Электричества в те времена по деревням еще не было. Каждый гость находил на указанном ему месте свое имя. Около каждого прибора лежали цветы. На следующий день гости стали разъезжаться.

Если я остановилась на описании этого великолепия и красоты, то отнюдь не для того, чтобы показать, какие бывали свадьбы в конце XIX столетия, наоборот, таких барских затей уже давно не было. Это анахронизм. Бывали они в XVIII столетии. Ими славилась когда-то наша матушка Россия.

Этим счастливым событием закончились те тридцать лет моей жизни, во время которых мне не пришлось встречаться со смертью моих близких. Была, правда, смерть жившей у нас бабушки (мать матери), но я была мала; мне сказали, что теперь бабушка уже не страдает, что ей хорошо там, на небе, и я была довольна. Умер и дедушка (отец отца), но умер где-то далеко, в Петербурге; притом я его почти не знала. Только с наступлением нового