Воспоминания баронессы Марии Федоровны Мейендорф. Странники поневоле - Мария Федоровна Мейендорф

прислуга и мой отец называли уже Еленой Ивановной) осталась в доме в качестве экономки. Она ведала всем хозяйством: покупала провизию, руководила прислугой, в том числе и кухаркой; смотрела за бельем и за вещами вообще, укладывая их на лето от моли; летом в деревне делала заготовки, зимой успевала испечь вкусные крендельки, булочки пляцки, как только к дневному или к вечернему чаю появлялись неожиданные гости; а уж к праздничным и именинным дням у нее всегда были готовы торты, крендели, пряники, пироги, а к Пасхе – куличи и бабы. Одним словом, она вела весь наш дом. При этом никаких недоразумений между нею и прислугой никогда не было, все ее уважали и любили. Как я уже писала, весной 1901 года сестра Алина гостила у нас в Петербурге. У нее уже было двое мальчиков, а няни к ним попадались неподходящие, и Алина очень просила добрую Елену переехать к ней. Трудно показалось Елене расставаться с нашим домом, но жаль ей было и Алину. После многих колебаний она наконец согласилась и обещала переехать к ней летом. Но когда Алина в мае месяце скончалась от тифа, Елена отказалась от своего намерения. Ехать к выросшей на ее глазах любимой ею и любящей ее старшей дочери нашей семьи – это одно: Алине было семь лет, когда Еленочка приехала к нам; а ехать к вдовцу – это другое. Тут, однако, мама сама, пожалев внуков, уговорила ее. Не легко было Елене решиться на это. К счастью, Анна, жившая с Алиной, по просьбе Коли, осталась у него присматривать за детьми и домом, и это помогло Елене переехать к нему.

Ее переезд к Коле был более чем своевременным: маленький полугодовалый Сергуша уже больше месяца болел каким-то хроническим поносом. Он был так слаб, что, когда его брали на руки, его головка не держалась на похудевшей шейке, а падала на плечо к тому, кто его нес. Его предыдущая няня, добрая, толстая, но недостаточно культурная, по всей вероятности, плохо исполняла предписанную доктором диету. Так или иначе, ребенок угасал. Но как только внимательная и чуткая Еленочка взяла его на свои руки, он, во-первых, перестал мочить штанишки (она умела предугадать его желания), во-вторых, в кормлении его она была чрезвычайно осторожна. Дней через десять он начал медленно, но видимо поправляться. Она буквально выходила его. Она стала для него матерью и привязалась к нему всей силою своей большой души и своего горячего сердца.

Фото 40. Письмо Сергуши Сомова Еленочке (Дуте)

На старшего, четырехлетнего, она мало обращала внимания, она умывала его, одевала, кормила, гуляла с ним, смотрела и за ним, но сердцем привязалась только у младшему. А Котик в это время переживал в своем маленьком сердце свою неизгладимую утрату. На предложение кого-то из нас, его теток, поцеловать ее он вдруг сказал: «Я теперь никого не целую, я только маму целовал».

Когда началась русско-японская война, Анна просила меня заменить ее при детях, поступила на ускоренные курсы сестер милосердия и, окончив их, уехала на фронт. А я, оставив весной Кронштадтскую гимназию, переехала в Одессу, поступила преподавательницей математики в Одесскую гимназию и стала жить у Коли.

* * *

Елена была человеком глубоко верующим. Кто вложил в нее религиозное чувство? Мать ли, которую она потеряла в раннем детстве? Приют ли? (Приют для православных детей в Ковенской губернии). Не знаю. Она любила ходить в церковь и читать духовные книги. Записки Иоанна Кронштадтского были ее настольной книгой. Читала с интересом «Жизнь Иисуса Христа» Фаррера. Мальчиков Сомовых она научила ежедневной молитве.

Когда они были маленькими, Елена заставляла утром и вечером говорить: «Благодарю Тебя Боже, за ночь спокойную (или день счастливый), подай мне день счастливый (или ночь спокойную) и сохрани меня от всякого зла». (До сих пор повторяю. Комментарий Н. Н. Сомова). К неправославным культам она относилась с уважением. Когда-то одного из наших мудрых епископов спросили, может ли человек спастись вне православия? Он ответил: «Спастись можно и на малой лодке, но на большом корабле вернее».

Отец Елены был лютеранин. Детство свое провела она около Вильно, где много католиков. Она чувствовала радость находиться на большом корабле православия, но не презирала и не осуждала тех, кто плыл на малых лодочках. Она ценила в человеке искренность его веры в Бога. Раз во время путешествия (мы ежегодно ездили то в Одессу, то в имение) какой-то пожилой спутник затеял с ней спор о вере в Бога. Я молча слушала этот диспут, молча потому, что вряд ли я могла бы так умно отвечать ему, как это делала она. В другой раз сектантка заявила ей, что Божья Матерь не осталась Девой, раз в Евангелии упоминаются братья Христа. «И какой вы вздор говорите», – воскликнула Елена. – Разве мог Христос постороннему человеку поручить Свою Мать, если бы у Нее были родные сыновья?» Такому мудрому, жизненно-мудрому ответу и сектантка ничего не могла противопоставить.

Еленочка, описывая какое-нибудь событие жизни, умела так хорошо и красочно рассказывать, что все заслушивались. Память у нее была удивительная. Рассказы ее часто начинались со слов: «Это было в четверг такого-то числа…» В дате рассказанного, как бы давно это ни было, она никогда не ошибалась. Так же она передавала и прочитанное ею. Раз и она, и я прочли в газете о каком-то происшествии. Случилось мне потом слышать, как она передавала кому-то об этом своими словами. Она ничего к этому факту не прибавила, ничего в нем не изменила, но впечатление у меня было такое, что она лично это видела. Столь же интересны, живы и красочны были ее письма. Мой отец называл их «письмами мадам де Севинье»[49].

Поселившись у Коли Сомова, Еленочка сразу нашла свое место. Она была тактична по природе. В качестве няни она обедала в столовой за одним столом со всеми членами семьи. Будучи поставлена по своему положению в доме выше остальной прислуги, она никогда не чванилась перед ними; они находили в ней заступницу, добрую советчицу, любящего их человека, входящего в их радости и горести, а потому любили и уважали ее. Дети дали ей от себя ласкательное имя: они стали называть ее «Дутя». Почему-то им свойственно было ласкательное окончание «тя»: отца своего они звали «папатя», тетю Анну – «Татя».

Фото 41. Ольга и Муся Стенбок-Фермор (в замужестве Богенгарт и Кузнецова), племянницы Коли Сомова

Войдя в дом, Еленочка сразу приняла участие во всех интересах семьи. Незамужняя сестра Коли, Надя, жила неподалеку с отцом и тремя детьми своей больной сестры Маши. (Сестра Папá, тетя Маша, провела свою жизнь в психиатрической лечебнице в Германии. В начале войны ее, как и всех других умалишенных, отправили на тот свет уколом цианистого калия. Комментарий Н. Н. Сомова). Идя со своими в церковь или на прогулку, Елена часто заходила к ним, забирала с собой и тех трех и отлично справлялась со всей пятеркой.

В 1908 году Коля переехал на лето в имение, доставшееся ему после смерти отца. К нему приехала туда его сестра Катя, и он смог отпустить Елену на два месяца, чтобы навестить ее любимицу Эльветочку. Эльвета только что вышла замуж и жила с мужем, Михаилом Михайловичем Родзянко, в их имении в Екатеринославской губернии.

Вот случай из ее пребывания там, ярко характеризующий нашу Елену. Эльвета только что начинала свое молодое хозяйство, и помощь опытной Еленочки была ей очень нужна. Раз молодожены вернулись откуда-то к обеду, приведя с собой много гостей. Елена первым делом разбранила их: «Разве так делают? Не предупредивши! Ведь у меня нечем их накормить, вот теперь и распоряжайтесь сами». И затем, уже в более мягком, но все же в приказательном тоне: «Идите с ними гулять и возвращайтесь через час – не раньше!»

Когда они вернулись, стол был накрыт, и все были накормлены обильным и притом очень вкусным обедом.

Тут