Россия, которую мы потеряли. Досоветское прошлое и антисоветский дискурс - Павел Хазанов

…Я не хочу делать. <…> Я выхожу из истории – из этой вашей грандиозной игры в благородную деятельность… <…> «Старая» правда Ильи Ильича не в состоянии противостоять движению цивилизации. Остается лишь свернуться в кокон непротивленчества. Невозможно препятствовать злу. Но есть надежда, что его удастся как-то претерпеть, тихо пережить. Нет сил идти наперекор ему. Но можно – хотя бы в мыслях – отказать злу в праве на реальность[205].

Обломову, по мысли Лощица, присуще донкихотство «чисто русского свойства»: «Фанатическая вера Дон-Кихота в непреложную реальность своих грез катастрофически противопоставлена практицизму его человеческого окружения»[206]. Однако Обломов более созерцателен, чем Дон-Кихот. Он, что весьма похвально, «предпочитает задачу охранительства, а не пропаганды, защиту, а не наступление»:

…Философия Обломова есть философия абсолютного покоя… <…> Что ж, Обломов может быть отнесен к наиболее застенчивым и непритязательным из всех известных человечеству утопистов. Его требования, обращенные к будущему, – самые минимальные: пусть всё угомонится, успокоится. <…> В таком поселении, и правда, нужно кое-что подновить, но самую малость[207].

Употребляя слово «охранительство», Лощиц достаточно прямолинейно обозначает свои политические предпочтения; а тот факт, что он описывает Обломова как Дон-Кихота, утописта и кенотического православного святого, показывает, до какой степени его риторика, восхваляющая тупиковость «суда истории», строится на своеобразном мелодраматическом гуманизме. Нравственное чувство говорит Обломову, что кенозис – единственно верная реакция на испытания современности, но его кенозис выражается в том числе в неумении четко обосновать свои действия. Он слишком «непритязателен», а его требования слишком «минимальны» для такого уровня обобщений. Обломовское: «Пусть все угомонится, успокоится» в интерпретации Лощица рифмуется с Томиным: «Только бы не было войны» у Михалкова.

«Непритязательный» гуманизм Обломова позволяет Лощицу сделать и другой радикальный шаг – представить Штольца как непримиримого антагониста Обломова, препятствующего его праведному кенозису, и показать его неубедительность на фоне непротивления Обломова. Для этого критик вынужден закрыть глаза почти на все, что в романе свидетельствует о двойственном отношении автора к лучшему друга Обломова, превращая его в какого-то беса, наподобие гётевского Мефистофеля, а Ольгу – в его невольную приспешницу-феминистку:

Ей очень нравится осознавать себя в подобной роли [«просветительницы»]: шутка ли, она, женщина, ведет за собой мужчину! Что за сила ей сообщена, что за власть такая?! Как тут не загордиться, как не закружиться славной головке!..[208]

Дьявольский же замысел Штольца – в пересказе Лощица – заключается в том, чтобы разрушить Россию оружием современной индустриализации:

Пока существует сонное царство, Штольцу всё как-то не по себе, даже в Париже плохо спится. Мучит его, что обломовские мужики испокон веку пашут свою землицу и снимают с нее урожаи богатые, не читая при этом никаких агрономических брошюр. И что излишки хлеба у них задерживаются, а не следуют быстро по железной дороге – хотя бы в тот же Париж. <…> По воле Штольца сонное царство должно превратиться в… станцию железной дороги, а обломовские мужички пойдут «работать насыпь»[209].

Конечно, не требуется больших усилий, чтобы заметить, что в «станцию железной дороги» Обломовку превратил не «Париж», а советская власть. Такова стратегия, выбранная советским консерватизмом для сопротивления Штольцу: замечать эту мысль необязательно, а можно и намеренно обойти ее стороной, сосредоточившись на фигуре Обломова, слишком глубокого, порядочного и совершенного человека, чтобы прямо участвовать в такого рода спорах, – а значит, пассивный гуманизм Обломова одерживает победу над активным Штольцем. Последний олицетворяет советский проект модернизации в целом, якобы чуждый России по духу и придуманный в сговоре с Европой, но Обломов слишком свят, чтобы самому отстаивать такую точку зрения. Его пассивная добродетель близка советскому консервативному дискурсу, представители которого противостоят прогрессивной советской «большой истории», но держат свои обиды при себе и выступают союзниками современной советской власти, чтобы, по выражению Шульгина, быть «последовательными контрреволюционерами».

Вне зависимости от того, читал ли Михалков Лощица, прежде чем в 1979 году снять свой фильм, экранизация явно следует тому же вектору в восприятии романа Гончарова. Как и Лощиц, Михалков трактует Штольца, современного исторического персонажа, как антагониста. Главной проблемой в романе Михалкову также видится противостояние современности и России, а обломовщину он изображает как некий утопический и трогательный уход от мира, мистически сдерживающий его натиск. Что касается Штольца, как и у Лощица, в михалковском фильме лучший друг Обломова по большей части теряет свою двойственность и предстает как предатель, уводящий у него любимую женщину. Вдобавок у фильма появляется новый финал: мы видим Штольца и Ольгу через несколько лет после описанных в романе событий, видим, как оба они несчастны из-за буржуазной привычки Штольца все контролировать. А что до спасительной природы обломовщины, фильм завершается общим планом, где маленький Андрюша Обломов, усыновленный Штольцем и Ольгой, бежит через зеленеющие поля навстречу родной матери, крича: «Маменька приехала!» За кадром при этом звучит Песнь Симеона Богоприимца из «Всенощного бдения» Рахманинова. До этого возглас «Маменька приехала!» звучал в фильме в устах маленького Илюши. Теперь эти слова накладываются на хорошо понятный церковнославянский текст: «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему, с миром; яко видеста очи мои спасение Твое»[210]. Таким образом, русская Обломовка, которую олицетворяет Илья Ильич, возрождается в теле его бегущего сына, свидетельствуя о надчеловеческом постоянстве священной, практически христоподобной обломовщины.

Однако Михалков в «Обломове» не просто воплощает все ту же консервативную трактовку романа Гончарова, а выбирает более сложный путь, что проявляется не столько в изменениях, внесенных в текст, сколько в чеховской эстетике, освоенной режиссером в двух предшествующих фильмах почти с тем же актерским составом и съемочной группой. Своего «Чехова для среднего класса» Михалков переносит в гораздо более ранний текст, так что «Обломов» превращается в продолжение «Неоконченной пьесы» – как в общем плане, так и в деталях. Если говорить о деталях, то, как и в более раннем фильме, в «Обломове» Михалков выстраивает отношения со зрителями, прибегая к культурным элементам, знакомым советскому городскому образованному классу, в частности к исполнению знаменитой арии Casta Diva из оперы Беллини «Норма» (конечно, она не столь известна, как «Венгерская рапсодия» Листа, но все же это хороший пример бельканто, широко представленный в советском музыкальном образовании и часто передававшийся по радио и телевидению). Над «Обломовым» работает та же съемочная группа, что над «Неоконченной пьесой», у фильма почти тот же актерский состав и даже те же декорации (усадьба из «Неоконченной пьесы» становится дачей