Россия, которую мы потеряли. Досоветское прошлое и антисоветский дискурс - Павел Хазанов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Наконец, эта реклама настаивает на тесной связи между постсоветским капитализмом и возвышенной целью строительства «новой России». По поводу такого высокопарного заявления легко иронизировать, особенно в случае «Пересвета» – недолго просуществовавшей фирмы с сомнительным (мягко говоря) юридическим статусом, которая «строила новую Россию», обменивая автомобили российского производства на кожаные куртки в Китае[231]. Легко иронизировать и по поводу других сооружений в стиле имперского ретро, как Виктор Пелевин, придумавший «слоган» для храма Христа Спасителя – «солидный Господь для солидных господ»[232]. Однако смысл этой рекламы «Пересвета», четко разграничивающей друзей и врагов, далек от иронии. По сути, она вопрошает: «Шутки в сторону, ты с нами или с этими, красно-коричневыми?» И сам факт, что «Пересвет» своим ответом не закрыл коммунистический лозунг, говорит о необходимости постоянно помнить об этом делении на своих и чужих: «они» обманывались, полагая, что строят вековечный коммунизм, но и «мы» можем извлечь кое-какую пользу из этой вечности – в конце концов, если и в самом деле предстоит построить новую Россию, наше «мы» может распасться под грузом неудобных вопросов – кого именно она представляет и кому выгодна. Пока же «красно-коричневая» угроза остается (разумеется, со своей вековечной «строительной» миссией) по ту сторону баррикад, досоветское/антисоветское «мы» тоже может сохранять единство в режиме своего рода бессрочного чрезвычайного положения[233].
Что же тогда означает этот поворот к неоимперскому в постсоветскую эпоху? Это доступный объект желания, предназначенный для пассивного Субъекта-потребителя, стремящегося просто к благоденствию в условиях нормальности (удобства, комфорта, житейской устроенности) постсоветского капитализма, или же обращение к активному Субъекту, воспринимающему постсоветскую нормальность как проект, осуществляемый совместно государством и избирателями, которые объединяются против общего «красно-коричневого» врага? В этой главе я покажу, что постсоветский синтез дискурса брежневской эпохи о досоветском прошлом определяется обеими этими модальностями. Более того, сцепление этих модальностей помогает понять, почему на почве имперского ретро явно сомнительный постсоветский капитализм и явно полное мерзости постсоветское государство по-прежнему привлекают относительно стабильную коалицию либеральных и консервативных интеллигентов, равно как и их аудиторию из числа младшей интеллигенции. Имперское ретро отсылает к воображаемой точке консенсуса, относительно которой этой коалиции проще всего держаться вместе и в которой проще всего конструировать одновременно пассивный и активный Субъект, ответственный за постсоветский проект.
Для начала вернемся к Солженицыну и наконец дадим ему возразить на доводы Григория Померанца, уже приводившиеся в этой книге. На мой взгляд, Солженицын в своем ответе формулирует – с опорой на имперское ретро – ключевые признаки дискурса, обосновывающего постсоветское полуавторитарное (или «гибридно-авторитарное», или «переходное» – в зависимости от риторических предпочтений) общественное устройство и сочетающего в себе точку зрения либерального и консервативного Субъекта интеллигенции. Я называю этот дискурс столыпинством – по имени царского министра Петра Столыпина, который играет в этом дискурсе роль идеализированного образца и массовая популярность которого (в 2008 году он, по результатам соцопроса, вошел в пятерку величайших русских людей в истории) доказывает эффективность данного дискурса[234]. На материале популярно-исторических документальных фильмов Станислава Говорухина, снятых в годы перестройки, я покажу, как столыпинство привлекает массовую аудиторию, а затем перейду к тому, как путинизм присваивает столыпинство, поскольку этот дискурс столь привлекателен для младшего интеллигентного Субъекта, творящего постсоветский транзит.
Логика столыпинства
Уже в первой главе я упоминал Солженицына как косвенную мишень выдвигаемых другими, в том числе Померанцем, полемических аргументов. В первой главе мы видели, как Померанц отчитывает самого известного русского диссидента за его «внутренне честное почвенничество». Померанц сочувствует Солженицыну, сетующему на заброшенность русской деревни, но утверждает, что пути назад нет. Какой бы ни была в дальнейшем сельскохозяйственная политика СССР, она не вернет народ – по крайней мере, если мы обозначаем этим словом тех, кто «пляшет народные пляски и поет народные песни», так что продолжать в конце 1960-х годов говорить о «народе» – значит попросту способствовать советскому ура-патриотизму[235]. На смену народу, полагает Померанц, пришли «занародные» образованные массы, индустриальное городское общество, которое потребляет интеллигентскую культуру и спонтанно участвует в ее создании посредством самиздата и движения КСП; его представители необязательно имеют русские и православные этнорелигиозные корни, они слабо связаны с деревней и только «играют в Аркадию», но вовсе не стремятся там жить.
Либеральный и консервативный подходы к досоветскому прошлому, формирование которых прослеживается в этой книге, восходят к базовому тезису Померанца о постнароде. В первой главе либералы утверждают, что цель постнарода – стать частью либеральной интеллигенции в широком смысле слова, то есть теми, кого я называю младшей интеллигенцией, поддерживающей фигуры более высокого порядка, которые находятся в центре культурной системы. В третьей главе эта либеральная теория находит более широкую аудиторию, состоящую из советских образованных горожан, инженерно-технических работников. Они внимают призыву либералов, поскольку он дает им право считать себя массовой элитой. Во второй и четвертой главах оформляется консервативная вариация на тему Померанца, также рассчитанная на младшую интеллигенцию, но уводящая ее от либеральной исторической телеологии и делающая ставку на квиетизм, который уже в определенной мере присутствовал в дискурсе об интеллигентности, присвоенном советскими либералами. Впрочем, говорим ли мы о либералах или о консерваторах, обе стороны прямо или косвенно дают понять, что сознают политическую неэффективность попыток поместить традиционалистскую идею народа без каких-либо коррективов в центр ностальгических отсылок к досоветскому прошлому. Даже такие фигуры, как Илья Глазунов, Владимир Солоухин и Никита Михалков, чья эстетика явственно свидетельствует о любви к славянофильским побрякушкам, на политическом уровне тем не менее понимают, что их аудитория привыкла видеть в таких вещах всего-навсего побрякушки и считает, что в духовном, экономическом и культурном плане она ближе к дореволюционной интеллигенции, чем те, кто когда-то создавал народные промыслы и пользовался их изделиями. Те, о ком идет речь в этой книге, прекрасно сознают, что, если даже их аудитория ставит на телевизор матрешек, она все-таки предпочитает представлять себя в чеховском вишневом саду, а не в крестьянской избе[236].
Какова же в плане этого осознания позиция Солженицына? Неужели основоположник деревенской прозы – автор таких произведений, как «Матренин двор», и к тому же сам инженерно-технический работник (в 1941 году он получил диплом учителя математики, а в 1950-е годы, после освобождения из лагеря, преподавал математику и физику в
