Россия, которую мы потеряли. Досоветское прошлое и антисоветский дискурс - Павел Хазанов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
стремление к архаизации сосуществовало с тягой к экспериментам, которая в зрелые годы и к концу жизни, когда он вышел из литературного подполья и стал признанным – но не официально признанным – писателем, только росла и проявлялась более ярко[238].
Следует сделать аналогичную оговорку для Солженицына как политического субъекта. А лучшим аргументом в пользу такой оговорки будет, вероятно, круг людей, с которыми Солженицын общался в 1960-е годы. Тот же Померанц, в качестве либерала ставший мишенью гневной риторики Солженицына, всегда проводил границу между ним и такими, как Солоухин и Глазунов, называя Солженицына – в противовес последним – «внутренне честным почвенником». Эта «внутренняя честность» представлялась самоочевидной также Анне Ахматовой и Лидии Чуковской и в 1962 году, когда был напечатан «Один день Ивана Денисовича», и в 1963-м, когда вышел «Матренин двор». Первое, что сказала Ахматова Чуковской после знакомства с Солженицыным: «Светоносец!»[239].
Вместе с тем уже в 1964 году Ахматова заметила, что из-за внутренней честности Солженицына «первой даме Империи» не удается до конца его понять:
Мне мельком когда-то сказал Паустовский, что в «Одном дне Ивана Денисовича» звучат антиинтеллигентские ноты. Я мимо ушей эти слова пропустила. Счастлива, что дожила до Солженицына. Однако наша интеллигенция приняла не меньше страданий, чем наш народ. Сам-то он, Солженицын, кто? – народ или интеллигенция? Кто читает и почитает его: народ или интеллигенция? Разделение мнимое и никчемное. В особенности после ежовщины и войны. Наша интеллигенция кроваво обвенчалась с народом. Это, кажется, из Герцена: «кроваво обвенчалась»? Не так ли?[240]
Интересно, что Ахматова повторяет жест Померанца, отметая воображаемое «разделение» (или, лучше сказать, разделение в воображаемом) между «интеллигенцией» и «народом», но тут же задается вопросом, кого представляет Солженицын, учитывая его, вероятно, антилиберальный настрой. В действительности на уровне как своих осознанных теорий, так и политического бессознательного Солженицын выступал олицетворением Субъекта отчасти либерального (достаточно, чтобы привлечь наиболее значительных представителей интеллигенции), отчасти консервативного (достаточно, чтобы привлечь современную ему и будущую авторитарную правящую элиту). Он провозгласил и собственную трактовку народа, понятную образованным городским массам. Солженицын оказался предвестником нового общественного договора, который был ему вполне представим еще в 1970–1980-е годы и который лег в основу государственной идеологии позднее, в постсоветский период. Суть этого договора опять же состояла в новом понимании российской элиты (как обычно, строящемся вокруг слова «интеллигенция») в сочетании с предположением о том, что даже после падения или радикальной трансформации советской власти политика в России в обозримом будущем должна оставаться исключительно элитарным делом.
Начнем с «Образованщины», самиздатского эссе, с которым полемизировал Померанц и окончательная редакция которого вошла в сборник «Из-под глыб», вышедший в 1974 году и ставший последней каплей для решения властей о высылке Солженицына. Впервые упомянув «Образованщину» в первой главе, я назвал ее неубедительной «почвеннической» альтернативой Померанцу. Однако с солженицынским эссе (по крайней мере в его финальной версии 1974 года) все не так просто. В нем Солженицын действительно нападает на либералов, легкомысленно, по его мнению, относящихся к тому, что модернизация уничтожила народ. В ответ на утверждение Померанца, что городские интеллектуалы 1960-х годов лишь «играют в Аркадию», Солженицын отпускает саркастические замечания по поводу их игр – например, имен, которые эти интеллектуалы часто дают домашним животным:
…Фома, Кузьма, Потап, Макар, Тимофей… И никому уха не режет, и никому не стыдно. Ведь мужики – только «оперные», народа не осталось, отчего ж крестьянскими, хрестьянскими именами и не покликать?[241]
При этом в «Образованщине» Солженицын признает, что Померанц, увы, большей частью прав в том, что касается социальных последствий уничтожения досоветской деревни: «…Он смертельно ранит нас утверждением, что… народа… больше не осталось. <…> Мрак и тоска. А – близко к тому»[242]. Один из возможных способов выйти из этого тупика – фантазии о том, что народ продолжает существовать среди масс, не вовлеченных непосредственно в культурную и научную жизнь СССР[243]. Но мысль Солженицына движется не только по этому пути – вот почему он начинает «Образованщину» с рассуждений о том, как изменилась интеллигенция в советское время в сравнении с досоветским, используя в качестве критерия альманах «Вехи» 1909 года. Цитируя или перефразируя текст «Вех», Солженицын ироничными вставками отмечает следующие позднесоветские отличия:
Гипноз общей интеллигентской веры, идейная нетерпимость ко всякой другой, ненависть как страстный этический импульс. (Ушла вся эта страстная наполненность.) Фанатизм, глухой к голосу жизни. (Ныне – прислушивание и подлаживание к практической обстановке.) Нет слова более непопулярного в интеллигентской среде, чем «смирение». (Сейчас подчинились, и до раболепства.) Мечтательность, прекраснодушие, недостаточное чувство действительности. (Теперь – трезвое утилитарное понимание её.) Нигилизм относительно труда. (Изжит.) Негодность к практической работе. (Годность.)[244]
Замечания Солженицына в скобках намекают, что советская культурная элита могла бы поучиться некоторым прежним моральным качествам «мечтательной» дореволюционной интеллигенции – в конце концов, «не низка ж была русская интеллигенция, если „Вехи“ применили к ней критику, столь высокую по требованиям»[245]. Однако Солженицын явно полагает, что надежды антисоциалистически настроенных веховцев первого десятилетия ХX века могут сбыться в 1970-е. Авторы «Вех» хотели изменить значение слова «интеллигенция», чтобы оно стало применимо к более практичному, смиренному и буржуазному (без уничижительных коннотаций) слою общества[246]. Солженицын с некоторой иронией замечает, что в 1970-е годы такие люди в самом деле есть и в самом деле считают себя интеллигентами, как и надеялись авторы «Вех».
Между тем в «Письме вождям Советского Союза», сочиненном примерно в том же году, что и сборник «Из-под глыб», Солженицын тоже размышляет о возможности этнонационального и религиозного преображения среди современной советской политической элиты, которая в таком случае сможет заключить союз с неовеховской интеллигенцией[247]. Обращаясь к «советским вождям», он говорит: «…Вы не чужды своему происхождению, отцам, дедам, прадедам и родным просторам… вы – не безнациональны»[248]. Именно поэтому он взывает к этой элите, льстя ей тем, что видит в ней не столько советских, сколько русских государственных деятелей. Аппаратчик, читающий письмо Солженицына, должен гордиться тем, что «внешняя политика царской России никогда не имела успехов сколько-нибудь сравнимых» с успехами советской дипломатии, которая
