Тамада - Хабу Хаджикурманович Кациев

из родного аула, бросив все эти запутанные дела. Ты бы лучше сперва спросил, зачем тебя пригласили.

Али затравленно взглянул на нее, и Жамилят почувствовала, что понимает его состояние. Эту вспыльчивость его можно объяснить: куда ни сунься — всюду в недоброте имя Али. Конечно, и больно, и обидно.

— Так вот слушай, — сказала она уже мягче. — Беда наша теперь заключается в том, что в прошлом году, да, да, в прошлом году колхоз не выполнил плана за четвертый квартал по заготовке мяса. Почему?

— Так вот слушай и ты, отвечу, — опять вспылил Али, — если бы мы выполнили план, то недосчитались бы поголовья.

— Но кто разрешил так поступать?

— Райком! — ответил Али.

— А в райкоме кто?.. Было специальное решение? Оно записано?

— Решения не было. Разрешил лично Амин. Он решил, что в нашем колхозе лучше сохранить поголовье, а мясо досдадут другие колхозы, план по району будет выполнен.

— Так, а почему же он сейчас от нас требует вернуть долг? Раз так вышло, брат мой, раз вы договаривались, иди к нему, поговорите, разберетесь. Я на прошлой неделе ездила с ним по фермам. Он видел, скот наш не годится для сдачи. Что же он требует?..

Али молча пожал плечами.

— Мы пригласили тебя сюда не за тем, чтобы упрекать, да, да, не за этим. Пригласили посоветоваться: что нам делать?

— Жамилят, лучше сама позвони в райком. Что могу я? Я не председатель, а только заместитель. Лучше, если ты позвонишь и все выяснишь сама, — отказался Али.

— Хорошо. Я позвоню. Можете пока пойти покурить.

Когда они вышли, позвонила в райком. Трубку снял сам Амин Гитчеев.

— План за вас никто выполнять не будет, — отрезал он на возражения Жамилят. — И мы не намерены, товарищ Тауланова, ждать, — рокотал в трубке голос Амина. — Что же вам делать? Гоните скот на заготовку. Выполнять свой долг перед страной — вот что надо делать.

Она с возмущением говорила, что тогда придется сдать на двести голов больше овец и на тридцать пять голов больше крупного рогатого скота. Это же вопиющая бесхозяйственность! Почему тогда осенью разрешили недовыполнить план?..

— Если в течение десяти дней вы не выполните плана, готовьтесь, на бюро получите партийное взыскание.

— Я не возражаю, если это поможет делу, — как можно спокойнее ответила Жамилят. — Вам, видимо, будет все равно, если мы даже начнем ликвидировать наши фермы.

— Вам лучше не рассуждать, а сказать: «Будет сделано».

На другом конце провода повесили трубку.

Жамилят задумалась. Пусть вызывают на бюро, да, да, пусть. Она сумеет постоять за себя и за колхоз. Пусть дадут выговор... А дадут ли, если она все объяснит членам бюро? Конечно, с государством надо рассчитаться, но чуть позже. Мы обязаны выполнять план по мясу из года в год, и своевременно, — об этом нет речи. Но как это сделать, чтобы не подорвать хозяйство? Организовать нагульный гурт, откормить скот? Это, конечно, верный путь, но долгий. Свиноводческая ферма?

Жамилят устало опустила голову на руки. В трубке телефона докучливо гудели короткие сигналы.

7

Было не столько обидно, сколько непривычно — женщина требовала, чтобы ее оставили наедине с ее мыслями. Что она сможет придумать? Амин хитрее лисы и своего добьется. Накануне Али позвонили из райкома, и он уже знал, о чем пойдет речь, когда его спешно позвали к Жамилят, ясно осознавал угрозу, нависшую над колхозом. Нет, он не одобрял действий Амина, понимал, что тем руководит задетое самолюбие, а не интересы дела. Секретарь райкома явно недолюбливал Жамилят: и потому, что она — женщина, и потому, что, назначая ее на пост председателя, не посоветовались с ним, Амином, и еще потому, что было ущемлено его самолюбие, — в городе к ней прислушивались с гораздо большим вниманием, чем к нему самому. Обо всем этом Али догадывался и не поощрял фронтового друга, которому когда-то спас жизнь, вытащив раненного из-под обстрела финских снайперов. Ему претила самовлюбленность Амина и то, что личные отношения он почти всегда ставил выше общественных интересов. Но он молчал. Молчал еще и потому, что где-то в душе тоже считал Жамилят не на своем месте. Будь у нее хоть семь пядей во лбу, но она женщина — и все тут.

Харун протянул ему папиросу. Но Али, покачав головой, проговорил задумчиво:

— Ума не приложу, что теперь вам делать...

— Но почему «вам»? Ты устраняешься от ответственности?

— С меня взятки гладки.

— Я вижу, ты злорадствуешь. Это непристало джигиту, если ты им себя считаешь. Мне кажется, я все отлично понимаю: хотите посадить Жамилят в галошу. Ты и Амин.

Али поморщился, достал из кармана собственные папиросы и закурил, сказав:

— Не вали на меня. Не я отдал такое распоряжение.

— Не ты, так твой друг.

— И Амина не трогай; да, он мой фронтовой товарищ. Я не меньше тебя переживаю, что так случилось, мы же вместе с тобой заботились о поголовье.

— И после всего с такой легкостью оправдываешь Амина. А аргумент только один — он твой фронтовой товарищ. А я тебе, выходит, давно не друг? Или ты все забыл?

— Я знаю, ты был рад, когда меня сняли...

— Тебя переизбрало собрание.

— Мне жаль, что мы с тобой никогда не находили общего языка. Общий язык ты нашел с ней, — Али кивнул на дверь Жамилят.

— Для общего дела это немаловажно.

— Красивые слова. — Али сощурился. — А скажи, тебе доставляет удовольствие... гм... у нее под каблуком быть? — Он зло бросил окурок и растер его носком сапога.

Это окончательно взорвало Харуна. Он тоже раздавил окурок и сказал, стараясь быть спокойным:

— Не пойму, Али, то ли ты от рождения умом недалек, то ли притворяешься?

— Чего ты от меня хочешь? — еле сдерживаясь, выдавил из себя Али.

— Партийной ответственности за порученное дело. Предупреди Амина, чтобы он нас не дергал за твои грехи.

— Я не имею права лезть в дела секретаря райкома.

— Скажи лучше откровенно, тебе не нравится, что председательствует Жамилят?

Али зло отвернулся, помолчал.

— Я как-то сказал ей: «Хотел бы я, сестра моя, видеть тебя на своем месте». Так оно и случилось, — проговорил он тихо. — Пусть попробует лиха на новой-то должности...

— Али, и это ты говоришь о