Белая река, черный асфальт - Иосиф Абрамович Гольман

По темным небесам гуляет великан.

Следами от подошв набухли облака.

И черным языком, угля в сто крат черней,

Ночь лижет красноту мерцающих углей.

Весь мир во мгле.

Словно снегом всю поляну

Замело густым туманом.

От костра и следа нет.

На востоке – слабый свет.

Ждем рассвет.

А довесок к этому стихотворению, родившийся в ту же ночь с пятого на шестое мая, и вовсе был некоего хрустального настроения:

В белых крапинах асфальт.

От дождя – трава сырая.

Воробей взлетел, взрывая

Капель праздничный хрусталь.

День шестой с начала мая.

Лучше всего эти стихи в зале суда действовали на маму поэта. Она, попадая в светлый мир, нарисованный сыночком (нечасто это у Семена бывало), просто растворялась в нем: глаза закрывались, на губах появлялась спокойная тихая улыбка.

Другие присутствующие, в основном дамы, тоже прекрасно реагировали на поэтические произведения Вилкина. Может быть, на грустные даже сильнее.

Да чего там говорить, если все видавшая судейская тигрица Пономарева (ей приходилось выносить злодеям смертные приговоры) и та порой глядела на этого паренька не юридическим, а скорее, материнским взглядом. Женщины же попроще, без такого убийственного во всех смыслах бэкграунда, откровенно вытирали слезы после прочтения особо чувствительных произведений.

Хотя, бывало, между судьей и подсудимыми происходили случаи полного взаимного непонимания. Так, например, судью волновала профессиональная принадлежность Вилкина. Это понятно: если у подсудимого есть хорошая профессия и он вполне способен прокормить себя честным трудом, то резонов не лишать его свободы становится намного больше, чем если он, не к ночи помянуто, тунеядец.

– Вы имеете профессию? – строго спросила Вилкина судья, подразумевая положительный ответ.

Он и последовал.

– Да, Ваша честь, – ответил Семен, с удовольствием выговаривая это очень поэтическое «Ваша честь».

– Какая же?

– Я – поэт, – просто ответил Вилкин.

– Замечательный поэт! – не выдержала Коношеева.

– Стихи приносят вам заработок? – с грустью спросила Пономарева. Как говорится, хотела сделать как лучше, а получалось как всегда.

– Да, Ваша честь, – без разрешения ответила за него Шеметова. Та, скорее довольная, чем раздраженная нарушением субординации, повернулась к Ольге.

– Что вы имеете в виду? – спросила она.

– Вот! – торжествующе подняла вверх маленькую, однако хорошо оформленную книжку адвокат. Береславский, как всегда, не подвел, выпустил книжку, как яичко к Христову дню. – Сборник стихов поэта Семена Великого. Издательство «Пробел», город Москва. Авторский договор заключен, гонорар будет выплачен поэту лично либо выслан по указанным им реквизитам. Разрешите приобщить к делу?

– Хорошо, – как будто обрадовалась Пономарева. Прокурорша, Инга Васильевна Густова, тоже не пыталась вставлять палки в колеса. Фактически Ольга умело выстраивала социальный профиль своего подзащитного, демонстрируя его неопасность для общества.

Поэт, кстати, в отличие от своих товарищей, проявил странное безразличие к первой собственной книжке. Зая и Циркуль, наоборот, преисполнились гордости за друга и кумира.

Помешал же складывавшейся идиллии… сам поэт.

– При чем здесь деньги? – укоризненно спросил он у судьи. – Разве размер гонорара определяет качество стихов?

– Он определяет качество жизни поэта и его семьи, – резонно ответила судья. – Если вы достаточно зарабатываете литературой, то можно не опасаться, что вы снова займетесь криминальными заработками.

– Я никогда не займусь криминальными заработками, – упрямо произнес Семен. – И никогда ими не занимался, – четко произнес он.

По факту, так, наверное, и было. Но все же поэту сейчас стоило помолчать. Ольга много бы дала, чтоб иметь возможность закрывать ему рот, когда он собирается в очередной раз озвучить свое независимое мнение. Все же, как ни крути, в деле три десятка эпизодов. И все, как один, связаны с незаконным присвоением чужой собственности. Даже если эта собственность – жалкий батон хлеба или кусок недорогой ткани.

Судья предпочла не заметить спорных пререканий со стороны подсудимого, однако тот никак не мог угомониться.

– Ваша честь, вы помните процесс над Бродским?

– Над каким Бродским? – не врубилась сперва Пономарева, машинально отвечая на вопрос подсудимого. Это был реально необычный процесс.

– Над поэтом Бродским, – спокойно объяснил тот. – Его судили в Ленинграде за тунеядство. И присудили ссылку. Стихи, за которые он впоследствии получил Нобелевскую премию, в зачет не пошли. Наверное, из-за низких гонораров.

– Вы, молодой человек, неверно расставляете акценты, – втянулась в спор судья. Вообще-то она могла просто оборвать подсудимого. Здесь ее право задавать ему вопросы, а не наоборот. Но, видать, задел Пономареву упрямый поэт-налетчик. Вот она ему и выложила: – Во-первых, вы пока не Нобелевский лауреат, – отчеканила судья. – Во-вторых, будущий лауреат Бродский не взламывал прачечные и не сжигал мониторы в компьютерных клубах.

– Так не было ж тогда компьютеров! – не выдержала Зая словесного истязания своего кумира. И вновь не подвергалась остракизму, хотя у Пономаревой имелись все процессуальные возможности.

Впрочем, Раиса Степановна ответила достаточно ядовито:

– А с прачечными вы согласны? – спросила она Коношееву. – Прачечные-то были?

Короче, выиграла вчистую.

Ольга сильно переживала, когда ее подзащитные затеяли этот неуместный спор, однако вроде бы все закончилось вполне мирно.

Более того, Шеметова нутром чуяла, что аналогия с Бродским пришлась к месту. Умная и самодостаточная судья Пономарева вовсе не хотела входить в историю российской юриспруденции в качестве губителя второго Бродского.

Пусть даже и грабящего время от времени прачечные.

Глава 15

Москва – Щелково. Дача Береславского. День рождения лучшего кобеля породы

Потихоньку процесс над бандой «литературных» налетчиков выруливал в сторону, желаемую защитой.

Люди в зале видели, что на скамье подсудимых сидят вовсе не законченные преступники, а очень странные ребята.

Дураки? Возможно. Не отдающие отчета в своих действиях? Наверное.

Но не бандиты, как следовало из перечня совершенных ими деяний.

Видели это и две образованные дамы, от которых, собственно, и зависело будущее тройки криминальных любителей поэзии.

Шеметова уже была почти уверена, что и прокурор Густова, и судья Пономарева не настроены слишком жестоко. Она с Багровым тоже приложила руку к изменению этого витающего в воздухе судебного зала настроения.

Слава богу, с помощью безумного профессора Береславского урегулировали вопрос с хозяином компьютерного клуба и выпустили книжку Вилкина. Первое обстоятельство было основной угрозой, висевшей над бедовыми головами поэта и его верных друзей. Второе помогло стабилизировать в глазах суда социальное положение Вилкина. Во-первых, судья увидела, что не только Алексей Петренко (он же Циркуль) и Александра Коношеева (она же Зая) ценят творчество подсудимого Вилкина. Во-вторых, если есть книжка, значит, подразумевается и гонорар. А это, в свою очередь, значит, что мало-мальски обеспеченный поэт уж точно не будет склонен к противоправным деяниям.

Шеметова была искренне рада, что судья не знает значения реального гонорара, уплаченного подсудимому. Четыре тысячи рублей.

Возможно, здесь проснулась вторая составляющая души профессора – алчность. Хорошо хоть, что лишь после того, как отработала первая – щедрость.

На самом деле критиковать Береславского Ольга все-таки не решалась: она уже провела собственные изыскания и установила, что подавляющее большинство книг современных поэтов издается за их собственные деньги. А не то чтоб гонорары платить…

А еще Шеметова начинала догадываться, что все эти тайны мадридского двора мудрой Пономаревой отлично известны. Просто Раиса Степановна, высококвалифицированный юрист, не хочет надолго сажать поэта.

Тем не менее не исключено, что она вынуждена будет так поступить, пустив все труды адвокатов насмарку.

Проблема крылась в Семене Вилкине. В остальных членах группы, конечно, тоже, но корень в поэте.

Дело в том, что тот с легкой душой готов был извиниться перед потерпевшими. Гораздо сложнее было заставить его пообещать избегать преступной деятельности в будущем, потому что он не считал свою деятельность преступной. И наконец, совершенно невозможным оказалось главное: услышать от Семена в суде слова прямого раскаяния.

Это чрезвычайно важно при желании суда установить наказание внизу имеющегося диапазона или даже