Белая река, черный асфальт - Иосиф Абрамович Гольман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Такого не ожидала не только федеральный судья Пономарева, но даже хорошо знающая Береславского Ольга Викторовна Шеметова. Вот дал – так дал!
– Исполнение займет примерно две минуты пятьдесят секунд, – умоляюще посмотрел на судью профессор.
– А петь кто будет, – усмехнулась та, отойдя от неожиданности момента. – Вы, что ли?
– Нет, что вы, Ваша честь, – снова вставил высокое звание хитрый и тонкий льстец. – Для настоящего произведения искусства необходим и настоящий исполнитель. Лола, встаньте, пожалуйста.
«Крутой ход!» – вновь поразилась Шеметова чужому искусству манипулирования мнением. Хотя сама бы могла догадаться. Она же видела среди публики дочку Ефима Аркадьевича, джазовую вокалистку. Думала, пришла послушать отца. Оказалось, пришла подпеть.
Молодцы семейка, ничего не скажешь.
Лола Береславская встала во весь рост, стройная, красивая, с пышными волосами. Зал замер.
– А как насчет оркестра? – спросила Пономарева профессора. В чувстве юмора ей не откажешь.
– Я планировал двух гитаристов, – честно сознался тот. – Но предвидя сложности с проходом (все присутствующие в зале знали, что внизу, на входе, судебные приставы обыскивали даже дамские сумочки), я ограничился «минусовкой».
– Чем? – переспросила федеральный судья.
– Вот этим, – объяснил тот, достав из объемистого портфеля красный кубик с размером стороны сантиметров в десять.
– Можно начинать, Ваша честь? – спросил он, установив кубик на трибуну для выступлений. Лола тоже подошла к ней и повернулась к залу.
– Начинайте, – незло проворчала Пономарева. Она уже поняла, что это самый быстрый способ спровадить наконец профессора и приступать к заключительной части процесса.
Кубик оказался непростой. Безо всякого подключения к сети, от простого нажатия кнопки из него полилась громкая и чистая инструментальная музыка. Та самая минусовка, где минусом был как раз голос Лолы.
Она запела, и зал замер.
Низкий грудной альт, чувственное профессиональное звукоизвлечение и музыкальный кураж, который никаким образованием не заменить.
Мелодия была довольно простой, ориентированной на традиционный русский городской романс. Впрочем, от этого она не становилась менее красивой.
Стихи к романсу тоже подобрали простые и понятные каждому. Особенно женщине, в жизни которой случалось расставание с дорогим ее сердцу человеком. А в жизни какой женщины этого не случалось?
В общем, пела Лола Береславская своим чистым красивым альтом при полнейшей тишине зала.
Снег выпал в тихий вечер.
А утром вдруг исчезли
Все кочки и канавы,
Все ямки и бугры.
Вокруг все белым стало,
Вокруг все чистым стало,
Укутаны и прибраны
Озябшие дворы.
В то утро перестало
Давить печали бремя.
Забылись все обиды,
Раздоры и вранье.
Великий лекарь – время,
Покой – за годы премия.
К чему воспоминания,
Раз каждому – свое?
Но скоро в день прекрасный
Снега растопит солнце.
Придет в тот день несчастный
Печальное письмо.
А значит – все напрасно.
Нет ничего напрасней
Надежд на то, что время
Излечит все само.
Через две минуты пятьдесят секунд (как обещал профессор) тишина сменилась настоящими аплодисментами.
Лола ушла вместе со своим хитрым папой, оба довольные и счастливые, вместе с красным чудо-кубиком.
А суд приступил к прениям сторон, которые закончились почти мгновенно. Ибо прокурор Густова очень кратко повторила известные всем вещи и попросила семь лет лишения свободы для поэта и по пять для его почитателей.
Шеметова тоже выступила очень кратко, напирая на незаурядную мотивацию поэтов-разбойников, а главное, на их нынешнюю абсолютную социальную безопасность: в течение процесса Великий не раз говорил, что этот этап его творческой карьеры закончен навсегда. В связи со сказанным, она попросила у суда не давать подзащитным реальные сроки лишения свободы.
«Если бы этот лопух еще покаялся по-человечески», – размечталась Ольга. Впрочем, пока что они вдвоем так и не сумели уговорить его сделать это. Более того, он и от последнего слова отказывался. Это было крайне неверно: отказаться от последнего шанса эмоционально повлиять на судью, человека, который принимает столь важное для тебя решение…
Единственно, на что была надежда: Олег вчера, во время свидания в СИЗО, полчаса пугал парня ужасами тюрьмы, реальными и вымышленными. Он буквально криком орал на дурака, рассказывая ему, как его будут возить по этапам, как он будет терять здоровье без витаминов, как на него не по-хорошему могут смотреть арестанты, десять лет не видевшие женщин. В общем, много чего рассказывал и, кажется, сам испугался своих рассказов.
Глаза Семена лишь разгорались, а к концу взволнованной речи Багрова он вообще начал что-то строчить в свой блокнот, с которым не расставался.
Уходя, он дал обещание все-таки от последнего слова не отказываться.
И на том спасибо.
Вот и настал волнующий миг.
Федеральный судья Пономарева предоставила последнее слово подсудимому Вилкину. Остальные подсудимые от своих выступлений отказались, объяснив, что Семен все скажет за них.
И Семен сказал.
Такого последнего слова наверняка не слышал ни один суд современной России.
Он спокойно взял микрофон, поблагодарил собравшихся в зале и членов суда за внимание, которое те проявили к его творчеству.
А потом, без бумажек и подсказок, по памяти и, как всегда, без искусственных, фальшивых интонаций, произнес следующее:
Я к вам пишу, чего же боле?
И начал этот разговор,
Чтоб сообщить по доброй воле —
Мне безразличен приговор!
Отнюдь не из моей гордыни.
И вовсе не из гнева к вам.
Но если есть во мне святыни —
Я их поэзии отдам.
Когда смотрю на ваши лица
(он печально посмотрел в зал на потерпевших)
То понимаю, что не прав.
Я утащил два метра ситца,
Права на собственность поправ.
Я в интернет-кафе устроил
Нечаянный большой фейерверк.
Мне жаль, что он вам денег стоил.
И жаль, что быстро так померк.
Я в прачечной нахулиганил,
И булочной ущерб нанес.
Хоть ничего не прикарманил
И на продажу не унес.
Вы уж простите охламона
За дерзость вызова и слов.
Но ваши метры и батоны
Мне помогли создать любовь.
(женщины из булочной в этом месте не выдержали и зааплодировали; судья не стала их останавливать.)
И пусть она лишь на бумаге,
А то и вовсе в грезах пусть —
Вы помогли ее отваге,
Презрев бессилие и грусть.
(здесь Семен, видимо, имел в виду собственные депрессивные эпизоды, когда ему не писалось)
Спасибо вам, мои родные!
Я за ущерб готов сидеть.
Когда ж покину стены злые —
То снова буду людям петь!
Налетов глупых уж не будет —
Чужое мы не станем брать.
Спасибо за терпенье, люди, —
Теперь свое хотим отдать.
И вам спасибо, хоть в процессе
(он всем своим небольшим телом повернулся к судье и прокурору)
Решетка разделяет нас,
(поэт дотронулся до решетки, отделявшей скамью подсудимых от зала)
Я вижу, ваши интересы —
Честь и закон. Здесь и сейчас.
Я рад, что нет в вас зла горенья.
Спасибо, что взялись понять.
Я не прошу у вас прощенья.
Прошу стихи мои читать.
Ну а еще прошу
