Письма молодого врача. Загородные приключения - Артур Конан Дойль

когда я один в незнакомом городе, да еще и с сомнительными перспективами. Мы с тобой разные, как два полюса, и остаемся таковыми со дня знакомства. Ты верен своей вере, я – своему разуму, ты – своим семейным ценностям, я – своим идеалам. Но наша дружба показывает, что действительная сущность человека и его тяга к другим людям зависят совсем от другого, нежели взгляды на абстрактные вопросы. В любом разе, от всего сердца скажу, что очень хотелось бы увидеть тебя с кукурузным початком в зубах, сидящего в расшатанном кресле с обивкой из кожзаменителя и с пошловатой, как из меблированных комнат, салфеткой на спинке. Как хорошо, что ты говоришь, как тебе интересны мои повседневные приключения, хотя я и не знал, что это так, но будь уверен, что я никогда бы не решился их тебе навязывать. Сейчас будущее мое туманно, но очевидно, что в первую очередь мне нужно найти подходящий дом, а во вторую – уговорить владельца сдать мне его без внесения задатка. Этим я займусь завтра и напишу тебе о результатах. От кого, по-твоему, я на днях получил весточку? От Арчи Маклагана. Конечно, он просил денег в долг. Можешь сам судить, каково мне теперь расставаться с деньгами, но я в горячности выслал ему десять шиллингов, о чем сейчас, успокоившись, горько жалею. Остаюсь неизменно твой с наилучшими пожеланиям тебе, твоему городу, штату и великой стране.

Письмо одиннадцатое

Оукли-Вилла, Берчспул, 29 мая 1882 года

Берчспул действительно чудесное место, дорогой Берти, я-то кое-что о нем знаю, потому что за последние семь дней отмахал по его улицам добрые сто пятьдесят километров. Его минеральные источники были в моде сто с лишним лет назад, и город сохраняет множество следов своего аристократического прошлого, неся их, как графиня-эмигрантка выцветшее платье, некогда шуршавшее в Версале. Я забыл новые шумные пригороды с шикарными промышленниками и их растущим богатством, и живу в странном и несущем здоровье старом городе. Волна моды давно схлынула, но печать мрачной респектабельности осталась. На главной улице можно увидеть длинные железные гасители у оград домов, в которых факельщики тушили факелы вместо того, чтобы их затаптывать или бить ими о тротуар, как было принято в менее фешенебельных кварталах. Бордюры тротуаров здесь очень высокие, чтобы леди Тизл или миссис Снирвелл могли выйти из повозки или паланкина, не запачкав изящных атласных туфелек. Это наводит меня на мысли, какое же все-таки нестабильное химическое соединение этот человек. Декорации тут все такие же, а актеры рассыпались на водород, кислород, азот и углерод с примесями железа, кремния и фосфора. Корыто с химическими элементами и три ведра воды – вот сырье, из которого сделана дама в паланкине! Это любопытная двусторонняя картинка, если напрячь воображение. С одной стороны – франты-аристократы, жеманные дамы, интриганы-придворные, плетущие сети, и все они преследуют свои низменные цели. Затем скачок в сотню лет. И что там в углу старого склепа? Маргарин, холестерин, карбонаты, сульфаты и трупный яд! Мы с отвращением отворачиваемся, и когда уходим, несем с собой то, от чего бежим.

Однако заметь, Берти, я очень уважаю человеческое тело и считаю, что оно унижено и оклеветано святыми и теологами: «наша грубая оболочка» и «наша жалкая смертная плоть» суть определения, в которых, на мой взгляд, больше богохульства, чем благочестия. Унижение Его творения не есть восхваление Творца. Какого учения или веры мы бы не придерживались касательно души, не может, на мой взгляд, быть никакого сомнения в бессмертии тела. Материя может трансформироваться (и преобразовываться), но она не может быть уничтожена. Если комета столкнется с нашей планетой и разнесет ее на миллион осколков, которые разлетятся по всей Солнечной системе, если ее огнедышащее дыхание станет лизать поверхность Земли, пока с нее не слезет оболочка, как кожура с апельсина, то даже по прошествии сотни миллионов лет каждая мельчайшая частичка наших тел будет существовать в других формах и сочетаниях, это верно. Но это будут те же атомы, из которых состоит указательный палец руки, пишущей эти строки. Так и ребенок из одних и тех же деревянных кубиков может построить стену и разметать ее по столу, потом башню, снова ее снести и играть ими дальше.

Но как же наша индивидуальность? Я часто задумываюсь, а не прилипнут ли ее частицы к нашим атомам? Станет ли прах Джонни Монро вместилищем чего-то из него, и будет ли он отличаться от останков Берти Свонборо? Думаю, весьма возможно, что мы и вправду оставляем свой отпечаток в единицах нашей собственной структуры. Есть факты, которые показывают, что любая крошечная органическая клетка, из которых состоит человек, в своем микрокосме содержит полную миниатюру личности, частью которой она является. Яйцеклетка, из которой все мы рождаемся, как ты знаешь, столь мала, чтобы пронзить ее кончиком тончайшей иглы, однако внутри этого шарика заключен потенциал не только воспроизводства черт двух личностей, но и их привычки и образ мыслей. Ну, если столько содержится в одной-единственной клетке, то возможно, что молекула и атом вмещают гораздо больше, чем мы думаем.

Ты когда-нибудь имел дело с дермоидными кистами? Мы один раз столкнулись с таким явлением у Каллингворта незадолго до его болезни, что доставило нам немало волнений. Мне они представляются крохотными просветами, через которые можно глубоко заглянуть в творения природы. В нашем случае больной, работавший на почте, обратился с припухлостью над бровью. Мы вскрыли ее, полагая, что это абсцесс, и внутри обнаружили волоски и рудиментарную челюсть с зубами. Ты знаешь, что в хирургии подобные случаи встречаются довольно часто, и ни один музей патологоанатомии не обходится без таких экспонатов.

Но что мы из этого выносим? Столь поразительное явление должно иметь глубокий смысл. И он, по-моему, может состоять лишь в одном, что каждая клетка тела обладает скрытой способностью к воспроизведению всего индивидуума – иногда под влиянием особых обстоятельств и некоего неисследованного нервного или сосудистого возбуждения. Одна из этих микроскопических частиц действительно делает неуклюжую попытку в этом направлении.

Но, господи боже, куда я забрел? Все началось с берчспулских фонарей и столбов. А я-то сел написать конкретное письмо. Однако даю тебе разрешение в отместку быть столь догматичным и дидактичным, сколь ты пожелаешь. Каллингворт говорит, что моя голова похожа на лопнувшую коробочку, из которой в разные стороны летят семена. Бедные семена, боюсь, какие-то куда-то попадут – или нет – по воле судьбы.

В последний раз я писал тебе вечером после своего приезда сюда. Наутро я занялся делами. Ты удивишься (по крайней мере, я был удивлен), увидев, каким