Руссиш/Дойч. Семейная история - Евгений Алексеевич Шмагин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И только Брусилов, ковавший планы нового победоносного наступления летом 1917 года, с группой подчинённых ему командиров не мог успокоиться, бросая войска, дабы те не утратили боевой дух, в новые бессмысленные атаки с новыми людскими потерями. «Спасать рядового Романова – задача не моя. По мне, главное – дух, дух патриотический держать, а бабы русские новых солдат нарожают», – мысленно, в глубине собственной потайной души, любил повторять генерал от кавалерии, мечтавший о славе великого русского полководца Первой мировой.
Впоследствии Брусилов стал одним из тех командующих фронтами, кто наиболее рьяно требовал отречения царя от престола. Он восторженно принял Февральскую революцию. За заслуги в свержении императора Временное правительство вначале даже назначило его Верховным главнокомандующим, но, распознав строптивый нрав генерала, быстро отказалось от его услуг.
После октябрьского переворота Брусилов не только сам перешёл на сторону большевиков, но и переманил к ним тысячи царских офицеров, поверивших боевому генералу. Рабоче-крестьянская власть расстреляла их с особым удовольствием. После Гражданской войны свою теорию тотального, не считаясь с жертвами, наступления по-русски он старательно прививал будущим советским военно-начальникам – слушателям академии Красной армии.
Рядовой 86-го пехотного Вильманстрадского полка Максим Селижаров вместе с товарищами мёрз в окопах, когда за его спиной неожиданно вверх взметнулось пламя, задрожал воздух и засвистели снаряды. Русская артиллерия начала ещё одну обработку территории противника. Вслед за ней в кровавую перестрелку вступили вражеские орудия. Пулемётные очереди, вспышки огня, грохот снарядов, рвущих в клочья промёрзшую землю, осветительные ракеты в небе, прожекторы, пытающиеся разрезать пласты тумана и темноту ночи – всё слилось в один жуткий свистяще-шипящий рокот, заглушивший крики командиров: «Подъём! Подъём! Вперёд! Вперёд!»
Максиму не в первый раз приходилось выполнять подобные приказы. Едва ли не все в полку были убеждены в бесполезности и, более того, пагубности таких действий.
– Не сдюжить нам супротив германца, нипочём не сдюжить, – бытовало в окопах мнение. – Больно хорошо живут, черти. Нам бы тот достаток. Солдат у ихнего брата обут, одет, вымыт, накормлен. Да ещё вроде как примус для варки кофе имеет. У каждого своя миска, ложка и вилка, а мы всё из одной лопаем, да и то всё меньше достаётся. Если уж в Питере, сказывают, люди голодают, то что ж у нас-то на Рязанщине родной делается? Нет, что ни говорите, всё одно, цари меняются, а толку никакого. Как не было на Руси порядка, так и до сих пор нет, и, видать, никогда не будет.
Главной бедой армии становились массовое бегство солдат с фронта и добровольная сдача в плен. Приказы Ставки Верховного главнокомандующего о «подлых предателях», «безбожных изменниках» и «позорных сынах России», которых надлежало твёрдой рукой «уничтожать во славу Отечества», зачитывались перед строем едва ли каждый день. Однако ни специальные брошюры «Что ожидает сдавшихся в германский плен», ни массовые листовки, в которых расписывались чудовищные зверства немцев по отношению к русским военнопленным, не оказывали должного воздействия – 60 процентов солдат читать не умели.
Зато и неграмотному не стоило большого труда понять губительность тактики руководства войсками. Нахрапистые рейды вглубь территории противника обычно приводили к одному и тому же – ничем не оправданной гибели и повальной сдаче в плен нижних чинов. А линия фронта как обозначилась после прошлогоднего наступления, в котором Максиму участвовать не довелось, так и продолжала держаться. Тем не менее командование не оставляло потуги отодвинуть передовую хотя бы на пару километров и отрапортовать о свершившемся императору.
Атака разгоралась, но туман, которым, очевидно, намеревались воспользоваться разработчики операции, обнажил свой жестокий нрав. Определить, где противник, а где свои, оказалось совсем не просто. Снаряды ухали со всех четырёх сторон. На какое-то мгновение Максим различил справа от себя своего сослуживца Васю Малышева, с которым подружились на сборах в Твери, а слева новобранца Петьку Кувалдина, прибывшего в полк месяц назад. Малышев на секунду исчез из поля зрения. И как раз в этот момент вражеский снаряд угодил прямо в Петьку, растерзав его бренное тело в мельчайшие клочья. Взрывной волной Максима отбросило в одну из образовавшихся воронок. Последнее, что он успел услышать, было то, как во всё горло – «Максим, Максим!» – орал его товарищ Василий Малышев.
Через полчаса многоголосый грохот боя заглох так же внезапно, как и вспыхнул. Очнулся Максим от того, что кто-то бережно шевелил его за плечо. Открыв глаза, он увидел перед собой молодого кайзеровского солдата.
– Камерад, камерад, – повторял тот вполголоса, – я есть друг, я есть друг, ты плен, ты германский плен. Я помочь, я помочь. Мы твой брат, мы твой брат. Бежать, быстро, где русские. Я показывать. Туда, туда.
Пока Максим соображал, действительно ли обнаруживший его немец предлагает помощь или, как рассказывали, только прикидывается с расчётом пустить пулю в затылок убегающему врагу, на краю воронки послышалась немецкая речь.
– Есть там кто, Вольфганг?
– Русский солдат, господин унтер-офицер. Контужен, но, кажется, приходит в себя.
– Берём в плен. Хотя, может быть, прикончить на месте? Родина и без этого русского переполнена пленными. Самим жрать нечего, а тут ещё миллионы этих нахлебников кормить полагается. Сегодня это пятый. Маловато, хлопот по оформлению наберётся больше. Не проще ли будет пустить всех в расход?
– Нет, нет, господин унтер-офицер. Позвольте не согласиться с вами. Германия – цивилизованная нация, и мы не вправе уподобляться всяким унтерменшам, поедающим друг друга.
– Эх, Вольфганг, Вольфганг… В тебе по-прежнему клокочет твоя довоенная университетская философия. Пора отвыкать. Но будем считать, что я к твоему мнению прислушался.
Последующие события в памяти Максима отложились плохо. Он помнил только, как его с четырьмя другими товарищами привели под конвоем на какую-то железнодорожную станцию, погрузили в пульмановский вагон с нарами и теплушкой, а потом долго-долго куда-то везли. В пути Максим вдоволь отоспался, о чём мечтал последние месяцы на передовой. Постепенно прошла и дьявольская головная боль, возникшая вследствие контузии.
2 марта 1917 года состав причалил к вокзалу Кёльна – одного из крупнейших центров Германии, распластавшегося по обоим берегам легендарного Рейна. В огромном городе с населением свыше полумиллиона располагался район с оригинальным названием Ван, что в переводе с немецкого означало «безумие» или «сумасшествие». Здесь на поле «безумия» кайзеровский «второй рейх» как раз и разместил гигантский, на 50 тысяч человек, лагерь для военнопленных.
Он предназначался преимущественно для подданных британской короны – англичан, индусов, арабов, чернокожих африканцев. Когда очередную партию плен-
ных вели со станции в лагерь, на улицы высыпали тысячи любопытствовавших. В
