Эхо старых книг - Барбара Дэвис
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Иду к своему столу и сквозь офисный шум слышу, как она меня окликает. Поворачиваюсь и вижу ее в дверях кабинета.
– Отдай свои заметки. Все до единой. Все контакты и источники. До последнего клочка.
– Это моя история.
– А это моя газета. Я оплатила все твои записи. И чернила, и бумагу, на которой они написаны, да и сами слова. Я все это оплатила!
Смотрю на нее с неприязнью. Мне отвратительна мысль, что, несмотря на все мои заявления, Голди все еще намерена печатать историю. Когда-то я уважал ее, принимал близко к сердцу то, что, как мне казалось, она отстаивала, но она настолько увлеклась желанием свергнуть одного человека, что ей все равно, кому еще это может причинить вред. К тому же осознаю, что, если ей удастся заново собрать детали истории воедино, мои следы будут там повсюду. Внезапно я радуюсь, что придержал самые серьезные подробности. Не смогу помешать ей все это расследовать, когда меня не будет, но, по крайней мере, не стану ей в этом помогать.
– Извини. Черновики я порвал и выбросил в мусорное ведро.
Затем поворачиваюсь и ухожу, направляясь к беспорядочному скоплению письменных столов. Чувствую ее взгляд спиной, когда перебираю бумаги, складывая часть в бумажный пакет, а другие – с излишней силой кидаю в мусорное ведро. Их достанут и разделят среди остальных репортеров, как только я уйду. Знаю, о чем сплетничала вся редакция, когда Голди взяла меня на работу, и знаю, какие будут сплетни о причинах моего ухода. Для меня это не имеет никакого значения.
Завтра моя жизнь начнется сначала. С чистого листа. Вместе с тобой.
* * *Я не ожидал увидеть тебя в квартире, но, когда я возвращаюсь, ты сидишь на диване, сжимая в кулаке пачку бумаг. Сидишь молча, с суровым и бледным лицом. Спустя мгновение я осознаю, что произошло. Ты нашла мои заметки – те самые, которые Голди теперь считает выброшенными в мусор.
– Ты написал эту… – Ты протягиваешь смятые страницы дрожащей рукой. – Эту… грязь?
Мне нечего ответить, ибо нет возможности объяснить тебе что-либо, не выглядя при этом лжецом.
– Я не хотел, чтобы ты вот так обо всем узнала.
– Не сомневаюсь.
Твои янтарные глаза мечут ядовитые стрелы, и мне трудно смотреть на тебя, но отвести взгляд – все равно что признать вину. Поэтому стою, пригвожденный к месту твоим взглядом.
– Я собирался тебе рассказать сегодня вечером, – ровным голосом говорю я. – Хотел все объяснить.
Ты вскакиваешь с дивана и швыряешь в меня страницы. Они порхают в воздухе, как облако разгневанных крыльев, и с шорохом приземляются у моих ног.
– Считаешь, меня расстроило то, как я узнала? Я стольким с тобой поделилась… наш разговор так часто заходил о ней… А ты все это записывал, выманивал у меня подробности, чтобы извратить их до уровня грязной статейки! Как ты мог написать такую ложь? Зачем тебе это?
– Здесь ничего не извращено, Белль. Я узнал кое-что… такое, что тебе было не известно. Мне жаль, что ты узнала об этом вот так, но клянусь, каждое слово здесь – правда.
– Я тебе не верю!
Разве можно тебя винить? Слова из моих уст звучат неуклюже, напоминая мольбу человека, пойманного на лжи. Всю дорогу домой я репетировал, как я тебе расскажу, с чего начну, какие фразы использую, но сейчас ничего не могу вспомнить. Я совершенно не готов к мощи твоего гнева.
– Позволь мне объяснить, – слабым голосом говорю я. – Давай присядем…
– Там написано, что моя мать была еврейкой. И что отец… что он…
– Она правда была еврейкой, – говорю я тихо. – И он действительно так поступил.
Ты замираешь с широко раскрытыми и словно невидящими глазами, пытаясь осмыслить услышанное.
– Я знаю, это тяжело принять, Белль, но так и было. Отец упрятал твою мать в сумасшедший дом. Но не из-за болезни, а потому, что он ее стыдился. У него появились новые друзья – люди из мира политики, – и он хотел скрыть тот факт, что женат на еврейке.
– Нет. – Ты мотаешь головой, будто стараясь отмахнуться от моих слов как от роя пчел. – Моя мать была француженкой.
– Все верно, она была француженкой. И при этом еврейкой. Ее девичья фамилия Тревес. Ее отец, Жюльен, был старшим сыном богатого виноторговца из Бержерака, а мать, Симона, – дочерью раввина. Была еще сестра Агнес, на три года моложе Элен. Твоя мать никогда не рассказывала о своей семье?
Ты словно окаменела и даже не моргаешь.
– Белль?
– Да, – ошеломленно произносишь ты. – Я помню снимки. Мама хранила альбом, полный фотографий. Но она никогда ничего такого не говорила. Никто не знал.
– Кроме твоего отца.
Внезапно ты смотришь на меня острым взглядом.
– И давно тебе известно?
– Расследование велось… в течение некоторого времени.
– До или после нашей встречи?
Я уже вижу, куда ты клонишь, но не могу врать.
– До. По крайней мере, часть информации.
– Понятно.
– Нет, ты не понимаешь. Все не так, как ты думаешь. Уверяю тебя, я понятия не имел, к чему это приведет, когда ввязался в эту историю.
– И как же ты… ввязался?
– Все началось со звонка от подруги твоей матери.
– Как ее зовут?
– Не могу тебе сказать.
– Не можешь или не хочешь?
– И то и другое.
– Я просто должна поверить тебе на слово?
– Существуют правила о неразглашении источников. Но могу поручиться, что сведения, которые она нам передала, исходили из уст твоей матери. О том, как твой отец заставил ее оборвать связи с семьей, как ей запретили произносить хоть слово на иврите и даже на французском и как твой отец ей угрожал, если она когда-нибудь скажет хоть слово о своем происхождении тебе или твоей сестре. Но она все равно нашла способ тебе рассказать. Помнишь, ты говорила о ее историях и выдуманных словах? О ее песнях и молитвах? То был иврит, Белль. Молитвы на иврите. Так она решила поделиться с тобой своей верой и своим наследием без ведома отца.
По твоим щекам стекают слезинки. Ты закрываешь глаза, впитывая эту боль. Пытаюсь сказать хоть что-нибудь в качестве утешения или оправдания, но ничего не приходит на ум.
– Мне очень жаль, Белль.
Тебя не интересует мое сочувствие. Лицо становится жестким и пустым.
– Еще в статье написано о дне смерти моей матери и о том, как она умерла… ее подруга не могла этого знать.
– Верно. Она не навещала твою маму в «Крейг-Хаусе», но у нее были причины для подозрений. Незадолго до срыва Элен призналась, что начала бояться мужа.
