Шарада - Руслан Каштанов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
После этого он словно обезумел в своей черствости, и, впервые в жизни, объявил своим родителям войну.
Господь презрел мои мучения, подумал он. Он (мой Бог) да не оставит меня ныне, в моей борьбе за Дом мой.
Веру поселила в нем его бабушка. Часто они читали Библию, обходя в сложном архитектоническом составе, сложенном веками, пустозвонные места свода правил и прочей воды, необходимой в то время, когда начиналось летоисчисление Новой Эры. Понимание смыслов требовало пытливости ума. Поэтому Тим часто перечитывал особо запавшие в душу места, стараясь вникнуть в суть выразительности, что, к слову, заканчивалось полным фиаско – семантика древнего текста с трудом отражалась в современном бытии ребенка.
–Бог умер через текст, – однажды обронила Нелли на одной из лекций. – Смерть посредством морфологического величия. Слово не стоит на месте. Оно движется во времени и пространстве, избавляясь от мертвечины и создавая новую органическую модель. Возможно, чтобы возродить Бога, людям просто нужно создать новую библию…
После этих слов Тим сразу вспомнил, как неосознанно использовал библейский формат текста, чтобы воззвать к высшим силам.
К моменту скорбного прощания с родиной, бабушки уже давно не было в живых. Но вера не умерла. И библейский текст иногда всплывал в сознании подростка, трансформируясь под нужды верующего. Происходило это редко, и по большей части представляло собой благодарность за жизнь, и за судьбу. Теперь же это был вопиющий глас проснувшегося воина, и Тим, тем самым, придавал своей войне священной характер.
Как и любой подросток, действовал он неуклюже, и, порой, даже слишком грубо; и поэтому был вынужден получить кучу порицаний, со справедливостью которых ему самому согласиться было сложно.
Справедливость стала для него пустозвонием; словом, выброшенным в воздух каким-нибудь правозащитником. Чем-то, что никогда не вернется бумерангом обратной связи хотя бы дюжиной поддерживающих или согласных голосов.
Проще говоря, пришло время, когда он утвердился в мысли, что Бог покинул его; и причиной тому грех мужеложства и малакийства. Сие было вполне логично…
Так, в жизнь, где больше не было Бога, пришел туман, в котором царила пустота. И в этой пустоте Тим покидал свои родные места.
Он прошел мимо старого бабушкиного дома, где обычно проводил свое лето. Выставленный на продажу, дом пустовал. Окна-глазницы с задернутыми занавесками провожали маленького мальчика с его сладостно-солнечным, наполненным ежедневным счастьем, детством.
Краем глаза он пожаловал спортивный манеж, куда ходил заниматься гимнастикой. Он вспоминал снаряды в паре с воспитанной ловкостью, духоту и испарину, особенно в тренажерном зале, и то таинство первой влюбленности, дающее легкость и некоторый, пусть и ошибочный, стимул. Перемигивания, переглядывания, и даже поцелуйчики в пустой раздевалке, или в каком-нибудь темном углу. Покусывания и обнимашечки…
«Люблю обнимашки!» – вспоминал свою инфантильность Тим, и ему становилось тошно от самого себя.
Он побывал у любимого кинотеатра, куда частенько захаживал один, потому что имел склонность уделять внимание не только масскульту, но и чему-то, что могло поразить до глубины души (он отметил про себя, что не все в его окружении желали бы поразиться до глубины души).
Посетил место побоища, где был вовлечен в кровавую драку с местными отморозками, и из которой вышел только с легкими царапинами. Выяснилось, что в его теле жил настоящий боец, с сильными руками, отточенной реакцией и смекалкой, которая частенько уходит в неизвестном направлении, когда она так необходима на ринге или татами. Пару раз его хорошенько задели бейсбольной битой, но, опять же, никаких серьезных травм причинено не было.
После драки он краснел, бледнел и трясся от осознания того, что с ним приключилось. Его подбадривали, хлопали по плечам, называли его «настоящим мужиком». А он в тайне благодарил Бога за то, что остался жив, хотя ясно понимал, что до летальности дело бы никак не дошло.
И, наконец, он провел много часов на каменистом берегу. У моря. Смотрел на волны, и на закат.
Хотелось плакать. Но слез не было.
Море потихоньку окутывалось туманом. Пропадало солнце, светя большим круглым фонарем, тускло пробиваясь сквозь млечное изобилие.
Пустота…
Айдын протянул руку, и раскрыл ладонь, сжатую в кулак, показав жемчужину внутри ракушки – таблетка, но не такая, как обычно.
–Новое успокоительное? – спросил Тим.
–Почти, – ответил Айдын. – Кое-что получше.
-Так значит, тебе было плохо? – задал свой главный вопрос Леша. – Почему же ты всегда молчал? Зачем делал вид высокомерного и самодовольного принца? Мог бы сказать правду, и стало бы немного лучше! Просто от того, что сказал…
-Плохо – это тоже хорошо! – жизнеутверждающе продекламировал Сергей. – Лозунг мазохиста!
-Хватит вести себя, как глупый мальчишка! – Порой Дина не могла сдержать слов…
Когда ловушка сна отпустила его, Тиму показалось, что он вынырнул из воды. Он вдохнул полную грудь воздуха, и долго не мог выдохнуть, приходя в себя: ощупал взглядом стены (спросонья они выглядели, как плюш), оглядел знакомую мебель, и вдруг посмотрел на свои руки, ожидая увидеть на них стянувшуюся корочку бордового цвета, которая наверняка так и не получилось смыть до конца. И теперь эта явная улика останется на его теле врожденным пятном как доказательство причастности к одному из самых страшных грехов на планете.
Но ничего подобного на своих руках он не обнаружил.
В ушах тонко прозвенело, и стихло…
На улице резвились школьники. Кричали диким воплем, отстреливаясь иногда вполне остроумным матом.
Тим уронил голову обратно на подушку, и уставился в потолок, слушая детскую вакханалию. Его позабавили некоторые речевые обороты, и что-то он даже запомнил, чтобы передать другим.
Он помнил, как умылся в душе, а затем лег в свою постель вроде бы и уставший телом, но бодрый разумом. Перед его глазами, до сих пор, лежал, распластанный в траве, истекающий кровью труп…
Он слышал, как ухало его сердце, и понимал, что нужно выспаться, что сон в итоге подарит возможность дать более трезвую оценку всей ситуации. Но он не верил, что такое возможно.
Отключился он незаметно для самого себя. Ему ничего не снилось. И только в финале мир вдруг перевернулся, и сердце снова зашлось в беге.
Его тело было тяжелым, и ему мало хотелось шевелиться. Он стал подыскивать оправдание для Дины. Правду ей, да и кому бы то еще, говорить было нельзя.
Перед глазами стояла все та же картина. Сколько бы он не прогонял ее, она снова возвращалась. Это изматывало, и он понимал, что пора бы отвлечься на что-то другое, занять
