Улан Далай - Наталья Юрьевна Илишкина

– Вот он теперь у нас обхохочется! – решительно сказал командир гэпэушников Самойлов, переворачивая вверх дном на блюдце опустевшую чашку. – Лишь бы штаны не обоссал.

Дождались, когда пастухи пригонят с пастбища скотину, дали время подоить коров. К дому Коваля подъехали слаженно, по-военному. Не спешивались, поджидали подводу с комбедчиками. Она громыхала позади, ощетинившись заостренными кольями – пятерка активистов готовилась прощупать весь баз и огород в поисках спрятанного хлеба.

– Основательно устроился, – процедил Самойлов, разглядывая наличники и резные, и крашеные…

– Да он на готовое в двадцать втором вселился. Самотеком захватил, ни у кого не спросясь. Только что ставни подновил да стекла вставил, – пояснил заместитель председателя.

Привстав на коне, он по-хозяйски поправил покосившуюся створку. Расшитые маками белые занавески на окнах поминутно дергались, оттопыривались, будто от страха. В щелке между половинками занавесок появлялось то одно детское лицо, то другое, то третье…

– Детей у него сколько? – спросил Чагдар.

– Пятеро, – ответил председатель. – Да только все девки! Может, оттого и желчный такой. Помощников не произвел. Приходится батраков нанимать. А скупой несообразно. Никто из хуторских к нему и не идет.

Подъехала телега с комбедчиками. Конники спешились, гэпэушники достали оружие. Требовательно застучали в ворота. На стук ответил басовитый собачий лай. Открывать никто не спешил.

– Ломаем? – спросил Самойлова один из подчиненных.

– Зачем добро портить, – засуетился Иван Митрич. – калитка закрыта на вертушку. Прутиком можно поддеть.

Сломал ветку в палисаднике. Поддел, отворил калитку. Собака бросилась на незваных гостей. Гэпэушник не колеблясь засадил ей пулю между глаз. Кобель даже не взвизгнул, рухнул в прыжке, вытянув передние лапы, и замер. Чагдар ощупал шрам на запястье – но гэпэушник русский, его карму убийство пса не испортит.

Оглядели баз. Ладное хозяйство, обустроенное. Распахнули ворота, вкатили телегу. Комбедовцы кинулись со своими щупами по сараям и сеновалам искать спрятанное зерно. Их главный – Аким – остался рядом с начальством. От него и впрямь пахло тухлятиной.

На крыльцо выскочила женщина. Лицо побелевшее, даже в сумерках заметно.

– Люди добрые! Грабят! – заголосила на всю округу.

– Уймись, гражданочка! – прикрикнул на нее Самойлов. – Производим законные действия в присутствии хуторских властей. Мужик твой где?

– Нету мужика. Не знаю, куда подался. Он мне не сказывал.

– Ну-ка, товарищи бойцы, гляньте на огородах! – приказал Самойлов.

– Ты, Алевтина, не шуми, – укоротил женщину Петр Семеныч. – Иди лучше, сбирай узлы. Выселяют вас.

– И далеко? – упавшим голосом спросила женщина.

– В Северный край. По второй категории пойдете. А был бы твой Федька не такой языкастый, пошли бы по третьей, в пределах района.

– Ой, да за что же, Петр Семеныч! – зарыдала женщина. – Пожалейте моих девок.

– Это не ко мне, – отрезал председатель. – Я только выполняю указания. У нас вот главный, – и Петр Семенович указал на Чагдара. – Чагдар Батырыч. Районный секретарь.

Алевтина подскочила к Чагдару, бухнулась перед ним на колени и обняла сапоги.

– Товарищ секретарь! Пожалейте моих детушек! Отправьте нас по третьей категории. Младшенькой всего два годика и остальные мал-мала. А в Северном крае, поди, и лета не бывает. Не выдюжим!

Чагдар чувствовал себя словно попавший в силки заяц: ни трепыхнуться, ни лапой не пошевелить. Он растерянно смотрел на спутников, взглядом умоляя прийти на выручку.

– Встань, гражданка! – приказным тоном проговорил Самойлов. – Не позорь звание советской женщины. Наказания нужно принимать спокойно и с достоинством.

– Да за что же моих детей наказывают? Они еще и провиниться перед властью не успели! – скулила женщина.

Чагдара распирали ярость и сожаление. Не оговаривали они категорию высылки с Петром Семеновичем, Чагдар оставил это на усмотрение гэпэушникам. А сожалел Чагдар, что заранее про состав семьи не расспросил.

– Глядите, какие ушлые мои комбедовцы! – подскочил к Чагдару Аким. – В пять минут зерно раскопали.

Комбедовцы уже загружали мешки на подводу.

– Там вóзок на пять! – радостно крикнул лопоухий парень. – Под сеном – целый склад!

– Ну вот и план хлебозаготовок за ноябрь выполним, – потер руки председатель. – Одним выстрелом двух зайцев. – И, обращаясь к комбедовцам, скомандовал: – В правлении в чулан пока складайте! Не вздумайте по пути куда свернуть, я все мешки сейчас на счет возьму.

Отодвинув женщину плечом, Самойлов решительно прошел в дом, Чагдар за ним. На кухонном столе, освещенном висячей керосиновой лампой, стоял горшок с уже остывшими, подернутыми жирной пленкой щами. Из-под льняного полотенца выглядывала краюха хлеба. Вокруг горшка валялись деревянные ложки разного размера – от похожей больше на половник до почти игрушечных. Видно, семейство оторвали от ужина. Лавки были пусты, в горнице тоже никого не было.

– Ой, какой дядька страшенный! – услышал Чагдар шепот откуда-то сбоку. – Как черт!

Чагдар повернул голову. С полатей между стеной и пузатой беленой печкой на него таращилось пять пар одинаково серых глаз в обрамлении пушистых, словно выжженный ковыль, ресниц. Старшая девочка быстро зажала рот самой маленькой – Чагдар понял, что чертом его назвала малышка.

Из-за спины пахнýло тухлятиной – Аким ждал своей очереди пройти внутрь. Чагдар шагнул с тряпичного половичка под полати – скрыться от испуганных детских глаз, наткнулся в полутьме на бадью для теста, чуть не упал.

– Что же ты, Алевтина, грех на душу берешь, – услышал Чагдар голос Акима. – Божница вся в иконах, и даже лампадка горит, а брешешь и не моргаешь. Ложка эта чья?

Аким тряс перед лицом Алевтины самой большой ложкой.

– Моя! – твердо отвечала Алевтина.

– В твой-то рот такая и не залезет! Лучше как на духу говори, куда мужика схоронила.

И правда, приметливый этот Аким.

– Убежал огородами, – покраснев, призналась Алевтина.

– Вот то-то же! – удовлетворенно проронил Аким, присаживаясь на лавку и нюхая горшок. – Щи-то со свининкой! Порося, что ли, закололи?

Алевтина опустила глаза.

– Значит, минус один кабанчик, – Аким сгреб все ложки в кучу, вытер рукавом натекшие лужицы. Достал из-за пазухи скрученные в трубку листы, из кармана – огрызок карандаша. – Сейчас список поправим. Мясцо где хранишь, в погребе?

Алевтина не отвечала. Она смотрела на Самойлова, который вываливал в горнице на пол из стоявшего под божницей сундука пересыпанные нюхательным табаком отрезы блестящих тканей.

– Тут прямо мануфактурная лавка, – Самойлов громко чихнул и, выдернув из-под иконы кружевную салфетку, высморкался. Салфетку сунул в карман. Развернул один из отрезов. Ткань была шафранового цвета, какой в хурулах украшали раньше статуи бурханов.

– Богатая материя! Теперь такой не производят, – Самойлов погладил ткань ладонью, отложил в сторону и снова нагнулся над сундуком. – А это что за рюмашки?

В руках у Самойлова Чагдар увидел стопку позеленевших медных чашечек для подношений бурханам. Самойлов стукнул чашечку о чашечку. Красивый тонкий звон наполнил горницу.

– Звучат весело, – заключил