Улан Далай - Наталья Юрьевна Илишкина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мальчишки… Тоже ведь чья-то надежда на продолжение рода. Чагдар сошел с коня, запустил руку в торока, достал пару сухарей. Протянул детям.
– Рассасывайте долго, ешьте медленно, а то плохо станет, – предупредил Чагдар.
Мальчишки, плюхнувшись на кочку, блаженно сосали сухари и щурились, подставляя лица солнцу. Забытая кружка завалилась на бок, неспешно выпутываясь из клубка, дождевые черви выползали на землю.
Из проулка появилась запряженная в телегу корова с отломанным рогом. Телега была еще далеко, а Чагдар уже по запаху понял, что она везет. Мертвецов. Собирают по хутору умерших и везут в балку. Теперь весна – трупы нужно собирать чаще, чем раз в неделю, как было зимой.
В телеге лежали трупы женщины и пятерых детей. Все мальчишки, все голые. Теперь это часто. Люди от голода пухнут, одежда на тело уже не лезет. А потом, когда сдуваются, сил уже нет одеться.
За телегой шли отец и Очир. Шли медленно, опираясь на палки, на конце которых торчали крючья. Чагдар знал, зачем эти крючья – стягивать с печей мертвых.
Отец и Очир даже не удивились, увидев Чагдара. Остановились. Поздоровались.
– Не узнаю, – кивнул Чагдар на покойников.
– Сейчас живых узнать невозможно, не то что мертвых, – с горечью сказал отец. – Не наши. Прибрели на хутор по осени. Их хаты лишили как единоличников, не сдавших обложение. Никто из родственников приютить не посмел, запрещено же. В брошенной мазанке у речки зиму коротали. Даже укрыть нечем было. Мать, видно, одежонку в печь накидала и заслонку прикрыла, чтобы все сразу угорели и больше не мучились.
– А что, помоложе вас, отец, никого не нашлось? – спросил Чагдар.
Отец покачал головой.
– Мы самые справные на хуторе, председатель и попросил. Остальные еле ноги таскают.
– А Дордже где?
– Йорял за умерших читает, – понизив голос, ответил отец. – Каждый день теперь читает. Люди приходят, просят. Боятся, что души умерших не найдут перерождения и превратятся в голодных духов, будут их беспокоить. Ты езжай до база, мы тут управимся и домой.
Ворота родного база были приоткрыты. Булгун сооружала два костра из кизяков и прелой травы, чтобы было больше дыма, – обкурить по обычаю корову, телегу, мужчин после похорон. Судя по подушке из пепла под кизяками, делала она это уже много раз.
– Братец! Какая радость в нашем доме!
Чагдар подвел коня к крыльцу мазанки.
– Муки вот привез вам. Полпуда. Куда занести?
– Полпуда?! Благодарение бурханам! – Булгун обхватила руками мешок, притороченный к седлу, и прижалась к нему щекой. – Я сама отнесу!
– Мне не зазорно, – отстранил ее Чагдар. – Так куда?
– На полати положим, – решила Булгун.
Чагдар занес мешок, закинул на полати. Извлек из внутреннего кармана шинели бумажный кулек, передал невестке:
– Держи вот, сахар!
– Настоящий? – недоверчивым шепотом спросила Булгун.
– Вот еще масло растительное. И плитка калмыцкого чая.
– Да мы теперь богачи! – воскликнула Булгун и тут же прикрыла рукой рот. – Нет, я не то хотела сказать… Мы теперь… Как теперь про такое говорить нужно, братец?
– Теперь про такое нужно молчать, сестрица. Дордже в конюшне?
– Да. Но он там… – Булгун опять потерялась в поисках слова.
– Знаю, что не коня чистит, – прервал ее Чагдар. – Мерина моего тут расседлай, раз Дордже занят.
Чагдар вышел из кухни. Встал на крыльце, попытался вдохнуть побольше воздуху – и не смог. Ощущение было такое, будто вся грудь – нет, все тело залито свинцом. Постоял немного, стараясь успокоить бурю горьких чувств, а потом медленно направился к конюшне.
Дверь открывал тихонько, чтобы не испугать Дордже. Тот сидел спиной к выходу, лицом к яслям; на заднем обрешёте, прислоненные к стене, выставлены все семейные бурханы. Семь чашечек, наполненных водой, стояли на полу, на доске, которую Булгун раньше использовала для вареного мяса. Вместо светильника горела лучина, воткнутая в землю.
Заметив полоску света, молящийся обернулся. Лицо его, да и вся бритая голова показались Чагдару прозрачными, и только радужный контур сиял по границе черепа.
– Брат…
– Ты не прерывайся, я здесь, в уголке посижу, – Чагдар кивнул на охапку соломы.
– Да я уже закончил. Сейчас укрою бурханов и выйду.
– Погоди, – Чагдар помолчал, сглотнул ком в горле. – Прочитай за меня туншак.
– Да, брат, – буднично отозвался Дордже, как будто Чагдар каждый день просил прочитать за него покаянную молитву.
– Только не на тибетском. На калмыцком, чтобы я понимал слова.
Дордже засветил еще одну лучину, снова развернулся лицом к бурханам и тихо позвенел колокольчиком, привлекая внимание богов. Чагдар снял шинель, постелил на земляной пол и приготовился совершать простирания. Когда последний раз он падал ниц перед бурханами? Подростком, еще до революции. В хуруле, когда приезжали с семьей молиться за победу над немцами.
– Я, по имени Чагдар, обращаюсь к Прибежищу Учителя, к Прибежищу Будды, к Прибежищу Дхармы, к Прибежищу Сангхи… – начал Дордже.
Чагдар сложил руки над головой, потом пал на колени и вытянулся всем телом на шинели, приникая к полу.
– Поклоняюсь истинно совершенному Будде…
Снова встал и снова простерся ниц. Конюшня еще сохранила запах лошадиного навоза, хоть уже три года, как лошадей свели с база… Речь Дордже ускорилась, ускорились и простирания Чагдара. Руки его с непривычки уже тряслись, но он снова и снова поднимался, снова и снова падал ниц.
– Какие только грехи и неблагие деяния я ни совершил в этой жизни и безначальном, бесконечном ряду жизней во всех областях Круговерти, ни побудил других совершить или радовался, когда они их совершали…
Картинки из жизни замелькали перед внутренним взором Чагдара. Анархистка Маруська, танец с костью динозавра, отсеченная голова Джа-ламы, надетая на острие пики, зарубленная собака, а потом телеги с мертвыми детьми, много, много телег…
– …не утаиваю, не скрываю, зарекаюсь повторить их!
Чагдар лежал ничком, не в силах подняться.
– Какие только корни добродетели я в этой жизни и безначальном, бесконечном ряду жизней в других областях Круговерти ни посадил даянием…
Он всем всегда хотел добра, это правда… Никогда не делал со
