Четыре в одном. Лирика, пародии, байки Лопатино, Жы-Зо-Па - Софья Сладенько

романс

Покуда я судьбу свою влачу,

и не гудят натруженные ноги:

за слабых духом ты поставь свечу.

Поставь свечу за сирых и убогих.

Сама себя в обиду я не дам,

не упаду, сдержу удар достойно.

Ты вознеси молитву к небесам

за тех, кого измолотили войны.

Покуда я, хоть плохо, но живу,

разменивая мужество и даты —

молись за приходящих мне на ум,

людей, так и не понятых когда-то.

колыбельная

За сиреневой, волшебной горой

на качелях улетим в небеса.

Чтобы реже попадал ты впросак —

будет ангел неотлучно с тобой.

Укрывайся одеялом скорей,

не возьмёт волчок за тёплый бочок.

А с годами ты поймёшь, что почём.

Убедишься – волки лучше людей…

Пусть гуляет домовой за стеной —

будет мальчик мой тихонечко спать.

Обрисую вкруговую кровать.

Ты не бойся – я с тобой… Я с тобой.

шаткий пол да потолок

Всё в запас, с лихвой, на вырост,

не по делу да не впрок.

Заимел я, простодыра,

шаткий пол да потолок.

С коммунистами – под флагом,

с демократами – на фланг.

Пострадал я, бедолага,

и лишился двух фаланг

пальцев, столь необходимых

старикам и детворе —

щупать сиськи у Кристины

и гонять соплю в ноздре.

Пасть прикрою от зевоты —

трудно щёпотью крестить

и костяшками на счётах

дебет с кре́дитом сводить.

Состоянье неуклонно —

в ширь, в длину и поперёк.

Жизнь – не спички по талонам…

Шаткий пол да потолок.

Будет SOS пищать из раций,

а меня в помине нет.

Всхлипнет сын: «Ушёл стреляться

недопонятый поэт».

молитва

Дышит весна, захрипевши от астмы, на ладан.

Дни сочтены. И поэтому, бедная, бесится.

Странный период любовного полураспада —

пара тягучих, закрученных временем, месяцев.

Господи, миленький, мне бы корыто и ладно.

Детям здоровья и масла на хлебный кусок.

Я бы взахлёб надышалась свободно и жадно,

я б настирала, намыла, нагладила впрок.

Господи, миленький, ну не побрезгуй, родимый.

Знаю, что мучился с грешною дурой, со мной.

Где мироточит – там мощный божественный стимул:

жить на планете в шальном окруженьи… одной.

крибле-крабле…

В заклинанье «крибле-крабле» —

хлеб да соль морских тревог.

Ах, бумажный мой кораблик,

всё б те вдоль да поперёк.

Горностаями подбиты

телогрейка да халат.

От былой заморской свиты

лишь детишки мал-мала.

Королей сечёт подагра.

Что легко им – люди врут.

Ах, бумажный мой кораблик —

чёрный вымпел на ветру.

Каждый день – на те же грабли.

Виноватая везде.

Крибле-крабле, крибле-крабле…

Тяжело дышать в воде.

p.s.

«Когда я вернусь – ты не смейся, – когда я вернусь…»

(Александр Галич)

«Послушай, послушай, не смейся, – когда я вернусь»,

нежданно, непрошено вырвусь из высшего плена

и грохнусь кометой, ломая пространство Вселенной,

под крики людей «поглядите-ка – нильсовский гусь!»…

«Когда я вернусь,

о, когда я вернусь»

И ладно бы, «здравствуй», так нет же – пронзительный крик.

Истёрлись шестёрки на черепе хитрого зверя,

три целых четырнадцать сотых – порог недоверья

в проёме седого жилища, где Мартин – старик…

Дождись же, старик…

Не дождался и сник.

Как слепки из гипса, остались следы на песке.

Волна избегает касаться их мокрой рукою.

Да что же могло надломиться в сознанье такое,

что радостно пьёт одиночество в смертной тоске?

В смертельной тоске…

Видно, прав был аскет.

Всё реже тебе буду сниться, разбитая Русь,

в постели Земли, параллельной забытой планете.

И может быть, кто-то всплакнёт об ушедшем поэте,

не ведая, что, отлежавшись, однажды вернусь.

«Когда я вернусь…

А когда я вернусь?..»

тук

От бессмысленных потуг

всё тревожней перестук…

Тук – тук, тук – тук…

Тук – на кухне… церковь… дети,

тук – разорванный билетик,

тук – с утра не с той ноги,

тук – болеют старики,

тук – слабею на посту…

ту…

кто ответит мне?..

«Что за дом притих, погружен во мрак…»

(В. Высоцкий)

Что за дом стоит, обесцвеченный?

Обезвоженно-перекошеный?

То, что криво всё – так не вечное,

поразъело сруб злое прошлое.

В погребах рассол,

в голове бардак.

Если барин зол,

значит всё не так.

Если дьяконы

по ночам – в «кинга́»,

знать, двоякая

у жильца судьба.

Может жили бы в свете-радости,

кабы мыслили незашоренно.

Меньше пили бы всякой гадости,

реже охали: «Ой, же, горе нам!»

Незнакомец, брысь,

неугодных – в печь.

Где наколка «рысь»,

там гуляет меч.

В горизонт столбы

под повешенных.

Господа-рабы

в хоре бешеном.

То, что чёрно всё – свечи стаяли,

по окрестностям – крики склочные.

Если во́роны – значит, стаями.

Если рыцари – одиночками.

Лебедей – под нож,

самогон – рекой.

Вылезать из кож —

это стиль такой.

Замутить хлебло,

в травах варево,

чтобы горло жгло,

чтобы вставило!

Едкий пар с болот затекает в дом,

оседая в нас, жизнью раненных.

И в который раз обмахнёт хвостом

зверь испуганно лоб в испарине…

В этом мире жизнь кровожадная,

с ног на голову перевёрнута.

Все мы конюхи безлошадные

за околицей жизни-города.

Оглянись назад:

привкус соли – враз.

И внезапный град

барабанит в таз,

заглушая стон

нашей банды, но

погибает Дон

неоправданно.

Над трубою дым извивается,

хочет вырваться за Вселенную.

Объясняет смысл жизни аисту…

Бесполезно! Тот – птица ленная.

И опять борьба,

и опять война.

Громыхнёт набат:

развернись, страна.

Не жалей сынов,

деток маленьких.

Их всегда полно,

как и шкаликов.

Деньги – по́д ноги, руки – в стороны.

Уцеплюсь за дым, безбилетная.

Поплыву туда… над просторами,

сверху вижу дом. Столько лет стоял…

Подо мной поля,

земляные рвы.

Снова жизнь с нуля

и ко мне – на «Вы»,

к этой куколке

переношенной:

«Горе луково…

Но хорошее!»

а может…

Всё так же кот из блюдечка лакал,

подмаргивал аквариумной рыбке.

Всё тот же у бухгалтерши оскал,

далёкий от джокондовской улыбки.

Всё тот же гвалт безумной шантрапы,

дерущей у подъезда те же глотки.

Подъём не изменился у стопы,

натруженной уродливой колодкой.

Всё тот же низкорослый президент.

Пантагрюэль по-прежнему худеет.

Опять у Дзю случайно пресс задет,

сверкает крест под рясой у халдея…

По сути не меняется страна.

Не будет от родимой много проку,

покуда не раздавит астронавт

ту бабочку… из жуткого далёка.

недолёт-перелёт

Не из пестиков-тычинок,

не из шариков икры,

рождена. И беспричинно

я ломаю стиль игры.

Не игры, а так, прелюдий,

чем не больно дорожим.

И палю из всех орудий

по своим да по чужим…

Заряжающий орёт:

«Слава Богу, недолёт!»

Кто с крестами на погонах,

кто со звёздами в душе.

От напитков мочегонных

недержанье в шалаше.

Не орда, а так, Ордынка,

не войска, а чёрти что.

В развалившихся ботинках

солдатня в полупальто…

Заряжающий орёт:

«Слава Богу, перелёт!»

всё в прошлом… в божественном прошлом

Всё в прошлом… В таинственном прошлом, где плыли с тобой по-старинке, под шип зарубежной пластинки. Винил расщепляя в крошево. Прыгали в мягкое облако, зарываясь в него, как в вату. А ветер, во всём виноватый, таскал нас по небу волоком. Ломали мы крылья и судьбы, пытаясь забраться повыше… Это в прошлом всё, в прошлом… слышишь?.. Паутинки с памяти сдуть бы…

Современные ангелы – пшик… Не крылья – турбины-дизели несправедливо унизили величавость наивной души… Всё в прошлом, в божественном прошлом… И клею я пёрышки детям, учу, как использовать ветер над тем пустырём заброшенным, где тропиночки сверху – вены. Протоптаны серою массой, считающей, что безопасно заламывать бешено крены…

песня…

Не оплакивай судьбы умирающей —

будет день и будет пища для разума.

Безрассудная любовь – сука та ещё,

по ошибке кем-то вечною названа.

Не покажется ни много, ни мало мне.

От предательства ни жарко, ни холодно.

Принц в итоге – не работник, а баловень,

ежечасно поминающий Воланда.

Посчитаю ночью в небе на «раз» Луну,

а на «два» назвать бы Марс, да не вижу я.