Четыре в одном. Лирика, пародии, байки Лопатино, Жы-Зо-Па - Софья Сладенько
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Год от года состав за составом всё едет и едет…
Только право же, странно, что любит Cудьба дураков.
дурёха…
Беда ворвётся с утренним звонком
и выпотрошит вечную усталость.
Зевнут на верхней полке за стеклом
три слоника. Четыре потерялось.
Разбиты родословные гербы,
сбежали львы, тускнеет позолота.
Фактически, все сильные слабы,
все слабые бесстрашны отчего-то…
Когда-нибудь устану, а пока
бегу вперёд дурёхой виноватой.
Всё то же утро. Снова день сурка.
Экскурсия по Аду. Круг девятый.
у придорожного камня… Алексею Котельникову
Пойдёшь направо: станешь знаменит.
Но предстоит усиленно работать,
горбатиться полжизни до икоты,
размазывая сопли от обид.
Тернистый путь всегда приводит к славе,
туда, где прокричат тебе «ай ла́ вью».
А если ты настойчиво вперёд
намылился, не слушая советов —
там лавры знаменитого поэта
и муза сладострастная поёт.
Но прежде, чем освоишь амфибрахий,
коллеги тыщу раз отправят нахер.
Решил налево? Кроется подвох:
два года – кайф, но плаха – вот расплата
за краткий миг веселья и разврата.
Под локоток поддержат Нах и Пох.
Там ждут тебя гулянки, пьянки, девы…
И он, вздохнув, отправился налево.
без названия…
Улетай к зашифрованным в детстве чужим городам,
упакованным слоем спрессованной временем пыли.
Одинокая чайка моя, Ливингстон Джонатан,
год от года тебя обижали, шугали, травили.
Год от года учили летать, отведя полигон.
То под левым крылом, то под правым ходил соглядатай,
но всегда находила причину покинуть загон,
и тихонько на цыпочках. Ночью. В шестую палату.
С полоумными проще: покладист ударный отряд,
что намного умней и разумней убогих собратьев.
Сколько здесь по России забито под горло палат,
на которые царь ни копейки с казны не потратил.
Кто дарует свободу – взимает жестокий оброк,
обрывая когтями монеты, одежды, желанья.
И бывает порой неоправданно зол и жесток,
в межсезонье пустые початки с полей пожиная.
По июльской траве, по снегам, по осенним листам
пальцы-крестики живописуют цепочку тропинок.
Не забуду тебя, мой чудак, Ливингстон Джонатан,
не приученный с детства выламывать шею и спину…
Как ребёнок, калачиком сжался в сосновом гробу,
ветер пух шевелил на красивых, безжизненных крыльях.
Кто-то ржал невпопад, поминая святых наобум…
Звонко лопнула тонкая грань между явью и былью.
муза и Джон. Английская баллада
Подсела муза на кровать:
– «Грустишь? Душа болит?
Смотрю, да ты ни дать, ни взять —
обиженный пиит.
Нутро сканирую насквозь:
гордыней поражён,
для всех затычка, в жопе гвоздь»…
– «Угу», – промолвил Джон…
– «Гляди внимательнее в рот
и повторяй за мной:
я изменился, я не тот
вчерашний поломой.
Мне можно пукать и рыгать,
размахивать ножом,
поотшибаю всем рога»…
– «Ага», – промямлил Джон…
– «Однажды стану знаменит
в гаремной ласке жён,
себя поставлю всем на вид».
– «Да, да», – поддакнул Джон…
Но музам свойственно летать
и плюнув на паркет,
вспорхнула бабочке подстать,
а Джон вдогонку: «Нет!»
постскриптум
В бесконечных тревогах за волка, козу и капусту
ошалевший паромщик о собственном счастье забыл.
При посредстве «авось» в огородном остатке «не густо»…
Где «абы» да «кабы» – в результате кресты да гробы.
Пыль столбом за окном, в завихреньях читается вензель,
в облаках монограмма любви из молекул воды.
И опять божество для кого-то окажется сrazy,
а удел сумасшедших – всегда умирать молодым.
Однокомнатной камерой лечит судьба одиночек.
Где живёт толерантность, в итоге один результат,
да и тот на заре человечества Бог напророчил:
«…будет резво на брата доносы состряпывать брат».
Указующий перст направленье покажет неверно
и опять в сотый раз, будто кегли, попадает люд.
Предпоследним окажется тот, кто оступится первым,
тут и там мародёры во тьме деловито снуют.
Налетая на столбики-вехи крутых поворотов,
оставляя зарубки на судьбах дверных косяков,
разболтался народ, потому что неплотно намотан,
загрустил государь от извечной нехватки оков.
Пропылил тарантас по ухабам июньского пекла,
а за ним на верёвке – консервная банка-душа.
От шипящих согласных почтение к змеям не крепло.
Поклоняться гадюкам мангусты пока не спешат…
Попрошайкою трётся у ног одинокая псина.
Закольцованность дней отразилась в глазах, как итог.
– «Ах ты, бедная девочка. Где ж тебя столько носило?..
Не дождался и помер смышленый, блохастый щенок».
всесезонное
Если юбки все короче,
а штаны стремятся вниз,
если страсти рвутся вклочья,
а потом опять «на бис»,
в недостатке витаминов
я гормонами полна —
это значит, накатила
догожданная весна.
Если раз по сорок на́ день
приглашают на шашлык,
ощущаю взгляды сзади,
слышу «дэвушка, пашлы»,
если к югу все дороги
протоптали поезда,
если женщины – дотроги:
это лето, господа.
Если хлюпает под носом,
под ногами и в глазах,
и всё чаще знак вопроса
вижу в ликах-образах,
если сверху небо бросит
листья на́ голову мне:
всё понятно – это осень,
значит скоро быть зиме.
Если я в анабиозе
мало ем и много пью,
заморачиваюсь в прозе,
а стихами говорю,
если выйду в босоножках
и по щиколотку в снег,
а навстречу по дорожке
в полушубке человек —
догадаюсь я сама:
на дворе уже зима…
моя смерть…
Развалилась, сверкая во тьме золотыми зубами,
запуская колечками дым под колпак абажура:
«Я к тебе обращаюсь, родная. Надеюсь, ты с нами.
Чтоб сомненья развеять, тебе кое-что покажу я».
В тот же миг потолочные балки усохли до спичек,
звонко лопнули стёкла, забрызгав осколками плечи.
«Календарь облетел, – кто-то крикнул гортанно, по-птичьи, —
этот день был заранее мною кружочком отмечен»…
Приоткрылась кулиса меж прошлой и будущей сценой,
стрекоза поплавок оттолкнула, растаяла в небе.
Я увидела мамину чашку блестящей и целой.
Следом маму… за месяц до жуткого слова «молебен».
«Не страдай и не плачь, – под ногою скрипит половица, —
устаканится всё, перемелется, станет мукою.
Фотографии цепко хранят удивление в лицах,
беспардонно запрятав под глянец сужденье такое,
что «не быть» много проще, чем «быть», но страшат переходы.
За последней чертой безмятежность, а может чертоги.
Забываются явки, пароли, шифровки и коды,
вспоминается то, что зовётся банально – «итоги»…
Зацепила случайно чердак, черепицу на крыше.
Заворчала душа, недовольство являя кому-то.
И пристыжено я лет на десять взлетаю повыше,
чтоб потом лет на двадцать вернуться обратным маршрутом…
с виду – простая русская баба
Какие крали на понтах заломбарджинены,
а тут опять в сельпе крупу недоложили мне.
Вам – золочёный унитаз, икра, анталии.
А здеся мужнины друзья полы засрали, блин!
Вам массажисты нежно попочки массируют,
не гнёте спину в день зарплаты пред кассирами.
Вам педикюрят в кабинетах ногти бережно,
а тута как бы не залёт: чевой-то пе́ред жмёт.
У вас там дохтур-гинеколог прям живёт меж ног,
а тут некормленным дитём скулит в углу щенок.
Для вас киркоровы поют, шуры́ с биланами,
а нам фураж не завезли, беда с баранами…
Вам дарит шмотки благоверный лагерфельдные,
а мой корпит за двадцать долларов на Фельдмана.
Вы с президентами компаний дюже милые,
а я ворочаю киркой, махаю вилами.
Для вас тусовки, посиделки, танцы с патями,
а я мечтаю лишь о том, когда же спатиньки?
Но матерится бригадир и ждёт в коровнике
(боюся связываться с энтим уголовником).
Вам рестораны с бутиками, супермаркеты,
а мне Петровна прыщ на заднице накаркала.
И надо б выдавить заразу окаянную,
да не с руки всё: вечерами шибко пьяная.
Вы обихожены, богаты, опесцованы,
а я жакет ношу сто раз перелицованный.
Немало подиумов вами, суки, пройдено…
Но мной, в отличие от вас,
любима
Родина.
эпитафия К-ву
Это тело пятый год на просвет,
истончала кожа: душу видать.
В дырах-пролежнях несчастный поэт.
Избавление от мук – благодать…
Алкоголь по меркам космоса – ноль,