Четыре в одном. Лирика, пародии, байки Лопатино, Жы-Зо-Па - Софья Сладенько

А мы всё по-хорошему,

к ней, полуукокошенной,

бездомным, но заботливым подстать.

Со всей сердечной жалостью:

«Мамаша, полежала бы»…

Какая-никакая —

всё же, мать.

фотоснимок

Где тянулись года и казалось, что жизнь бесконечна:

мы не ведали, как обернутся дела и слова.

Полагали, что плачет с оторванной лапой кузнечик.

Он и вправду рыдал. Даже голос, бедняга, сорвал.

Там где солнце ложилось в обнимку с мальчишкою рыжим,

а соседка при всех пострелёнышу: «Шобы ты сдох»,

но в молитвах Всевышнему: «Господи, сделай, чтоб выжил!

Напои, накорми, отложи кислорода на вдох».

Только битые жизнью с лихвой дураки и дороги

друг без друга ни шагу, повязаны общей бедой…

Уместилась лихая судьба в обезличенный логин,

в желтизну фотоснимка, где мама была молодой.

эта девочка, что отмотала достаточный срок

Полигон для событий в графе ежедневника чист,

дни рождений в своей череде всё важней и важнее.

Значит я неизбежно и как ни прискорбно, старею,

констатируя с горечью: «Ну и фуфло сценарист!»

Электрический чайник случайно поставлю на газ,

снова спутаю парки Карелии с морем в Корее.

Это первый звонок на спектакль с названьем «старею»,

впереди исполнение роли, поклон на заказ.

Как подачку швыряет мне осень кленовый пятак,

хмурит озеро лоб недовольно морщинами-рябью.

И уходит старуха раскрашенной, яркой, но дряблой,

проворчав напоследок, что всё в этом мире не так.

Раздражает сосед – выпивоха, позёр, балагур.

И зовёт одиночество ночью бродить по аллее.

Это значит, что я суетливей, чем раньше, старею.

С данным фактом поделать, увы, ничего не могу.

Если где-то в небесных потоках мне видится рай,

если нитка зависит внизу от воздушного змея —

это я, ностальгией раздавлена, тихо старею.

Королева роднее и ближе, чем Герда и Кай.

Где невежество мясом на голых костях наросло —

обнуление, как ни забавно, в соседстве с любовью.

Принимаема кругом друзей клоунессой любою,

эта девочка, что отмотала достаточный срок…

post mortem tunc tua non sunt…

Не пригнувшись, не достать до небес,

не подпрыгнув, не познать катакомб.

На кого петлю́ накидывал бес,

тот нешапочно и с Богом знаком.

Невесомая летаю во сне,

а под утро, взгромоздившись на стул,

замечаю, что рубец покраснел.

От верёвки, видно… Значит расту.

За патронами – ни свет, ни заря

отмечаться. Вся ладонь в номерах.

Тридцать первой посчитайте меня:

я стреляю не за совесть. За страх…

«Победили беспризорность и грязь.

Строго в будущее верным путём», —

пред боярством хорохорится князь,

да несвежие кальсоны на нём.

Да зачитаны указы до дыр,

и лохматится сафьян голенищ.

Скоморохи обжимают лады

в окружении голимых дурищ.

Кока-кольный перезвон на Руси

заглушает колокольный набат.

Как всегда, тому, кто больше просил,

достаётся от хозяйских лопат.

Ох, прописаны законы хитро́.

Крикнешь «дышло», а в ответ – по морда́м.

И вздымается, как юбка Монро,

целомудренность гнилых пуритан.

А куда ни ступишь – стёкла да хлам,

обнимает то ли друг, то ли тролль.

И ломает спину напополам

взгромоздившийся на плечи король.

Где фундаментом киты для слонов —

ненадёжно равновесье Земли.

Где смешливых да лукавых полно —

обострённо в подреберье болит.

Руки ко́ротки, а ноги длинны.

Ограничены суровым шнурком.

Только в мыслях – за пределы страны

в полуприсядь, на коленях, ползком.

Так и шастаем в расщелинах скал,

гордецы, считая дни да часы.

А кого из нас Господь приласкал,

тот жалеть себя вовек не просил…

Под ногами ложь как мартовский наст.

Вижу девочку: лицо, будто мел.

Поклониться б ей – так гордость не даст,

а покаяться – язык онемел.

мой Париж

Солнце щурилось манерно,

был закат багряно-рыж.

Многослойная фанера

облетала мой Париж…

Хорохорился волчонок:

«Кто тут с нами не знаком?

Всё с братишкой нипочём нам,

лес под жёстким каблуком!»

Жизнь – фортуна, Бог – случайность.

Я – рулетка в казино.

То на чёрное – с печалью,

то мне красное дано.

Раз отмерю, семь отрежу,

дважды Стикс переплыву.

Кто во сне летает реже —

много чаще наяву.

Сенька шапку нахлобучит,

шмыгнет в сени чёрный кот.

Ничему судьба не учит.

Всё течёт наоборот.

Скачет мальчик босоногий,

только раки так же вспять.

Время нанотехнологий,

мне – доклады через «ять»…

И меня тут как прошило:

жизнь собачья, значит – бой!

Я ж навроде стаффордшира:

хоть скули, хоть волком вой.

Прихватив судьбу за горло,

предлагаю обменять:

«Независимой и гордой

сделай глупую меня»…

тот же самый Христос… и ребёнок… и бес за плечом

Илия-модератор сжигает огнём поднебесным,

авторучкою крыжа убитых, бормочет: «Зачёт».

Постреляет, устанет, присядет в потёртое кресло

и раскурит от собственной молнии свой табачок.

Громовержец-чудак впопыхах не того покарает.

Разобраться б ему, да куда там! Вдогонку добьёт.

Под горячую руку бабахнет по ангельской стае

и попа́дают на́ землю особи, сбитые влёт…

Мне не сложно глаза разлеплять по утрам спозаранку,

но за окнами, как и всегда, трепотня ни о чём.

И мужик так же крестится, в сторону бросив вязанку,

подпирая фундамент растёртым от лямки, плечом.

Что ни башня в России, то крен много круче Пизанской,

что ни терем – лохмотьями время былых позолот.

Возведённый на царство, подумав, в четверг отказался,

мотивируя тем, что не любит народных острот.

Позалеплены рты чем-то слабо похожим на пластырь,

каждый третий придавлен к паркету веригами лжи.

Отвалился кусок от большой рококошной пилястры

и за ней как-то сразу осыпалась странная жизнь.

С виртуальных молитв не припухнут глаза и коленки.

И не ропщет душа, ублажая безумный каприз.

Мне и выпить – не грех, и по пьянке забацать фламенко,

отзываясь послушно на «эй», «синьорита» и «кис».

Из наушников – сладкоголосая «бесамемуча».

Водит в памяти фотоотчёт бесовско́й хоровод,

где Христа на кресте окровавленном бес сам и мучил,

призывая в помощники праздный, ленивый народ.

Где толпа, ошалев от жары и прокисшего пива,

колыхнулась вперёд, а потом отшатнулась назад.

И ребёнок сказал в тишине: «Этот дядя красивый.

Но избитый, голодный и видно, что жизни не рад»…

Эй, правитель, седлай бронепоезд, выстраивай танки.

Я почти отомкнула замок золочёным ключом.

Вижу ангелов полупрозрачных и чьи-то останки.

Тот же самый Христос… И ребёнок… И бес за плечом.

договоримся

Ты не будешь зачинать

драк,

я не буду городить

лес.

И давай-ка, порешим

так:

тот кто выше – у того

вес.

Дело, видишь ли, мой друг,

в том:

кто-то «под» живёт, а мы —

«над».

Бьёмся в райские врата

лбом,

а ногой толкаем дверь

в ад.

Если пятками назад —

марш.

Замахнулся? Так давай —

бей.

Перекручивай судьбы

фарш

в череду моих шальных

дней…

На краю земли живёт

Бог

в окружении крутых

слуг,

но от старости чудак

плох.

Прибирает всё к рукам

внук.

Так заманчив колдовской

трон.

О наследстве позабыл

Сын…

Вот и видит Бог в ночи́

сон,

как он по́ небу идёт

с ним…

Cудьба

Восседает Cудьба на подушках скрипучего трона,

па́рит ноги в тазу и пар́ит над людской суетой.

И бросает небрежно в костёр чьи-то души-патроны,

отдавая отчёт, что не каждый патрон холостой.

Если тик искажает ей лик, значит будет ненастье.

Как не в духе, болезная – пяткою в тучу: ба-бах!

То ли снег, то ли град на безбожников: вот вам и «здрасьте»…

Только право же, странно, что власть наказанья слаба.

Не подъехать к Cудьбе ни на сраной козе, ни на чистой.

Никаким разносолом её ублажать не моги.

Хоть стократ распинайся пред ней говоруньей речистой:

избежать не удастся с рожденья растущих могил.

Ворожат сторожа на крови́, загустевшей в закатах,

ничего никому не исправить – потей-не потей.

Не жалеют задёрганных бытом подбитых, поддатых…

Только право же, странно, что могут обидеть детей.

Поднебесным бухгалтером сводится дебет и кре́дит,

прибывают хранители с высших, элитных полков.