Четыре в одном. Лирика, пародии, байки Лопатино, Жы-Зо-Па - Софья Сладенько

такая ж, как в бараке, хмарь.

И тот же круг чередований:

аптека… улица… фонарь.

Горит свеча. От века к веку

бубнит невнятно пономарь:

«Ночь… улица… фонарь… аптека.

Аптека… улица… фонарь»

звонок в службу психологической поддержки 31 декабря

Я в петле. Я на грани, ребята.

Табуретка – последний приют.

Знаю, мир не заметит утраты

и священники не отпоют.

По канонам Земли – долгожитель.

Вот и весь незатейливый сказ…

– «Операторы заняты. Ждите.

Ваш звонок очень важен для нас».

Я устал, надоело бороться.

Подошёл мой черёд умереть.

Я запутался в множестве лоций.

Философия – камера-клеть…

В дверь настойчиво долбят соседи,

дьявол нервно играет хвостом.

– «Операторы все на обеде,

попытайтесь связаться потом».

Надо мною крючок, будто крендель,

в потолок упирается нить.

Что вы, что вы, я вовсе не сбрендил,

будет сложно мне перезвонить…

С укоризною смотрит Спаситель.

Вижу пару прищуренных глаз.

А из трубки бубнят: «Повисите,

Ваш звонок очень важен для нас»…

Просыпалось январское утро,

засыпал утомлённый народ.

С неба сыпала снежная пудра.

По планете шагал Новый год.

патриот?

Давно осталось от «ля-ля» урезанное «тру́-ля»,

но одержимая братва настырно прёт вперёд.

Рази врага, моя любовь, серебряная пуля.

Дурак, на то он и дурак: умрёт, но не поймёт.

Не хватит жизни распознать, где гниль у патриота,

не хватит взгляда охватить великую страну.

И не дано попасть одним в небесные ворота,

как не дано задеть другим аидову струну.

Кто больше Родиной любим, тот мене разговорчив.

На лю́дях тих и не звенит медалями с мечом,

а на вопрос «евреи кто?» ответит: «Януш Корчак»,

брезгливо морщась от пустых дебатов ни о чём.

Россия рвётся что есть сил из лежбища Прокруста,

превозмогая боль в груди, роняя кровь в песок.

У еле слышного «люблю» отточенные чувства,

а стуки в грудь «Я – патриот!» сродни сопле в платок.

жизнь моя – скороговорка…

Чемодан-вокзал-Россия, узелок-телега-Львов.

Зря пыхтели: не сносили оквадраченных голов.

Ну, при чём тут дольче вита, если хочется блевать

на дверной косяк разбитый и скрипучую кровать?

Что хорошее – утонет, а дерьмо, так на плаву.

Не подохла молодою, значит долго проживу.

Век расставит всех по рангу, по поступкам, правде, лжи.

Отзеркалит бумерангом то, что каждый заслужил.

Надо быть к себе построже, отфильтровывать слова.

Был бы грека осторожней – руку в реку б не совал.

Клара молится и плачет, Карлу выставив счета.

Где кораллов недостача, там житуха не проста.

Подбоченится Солоха: «Я не так уж и плоха».

Ей отсыпали гороха от души полколпака…

Выйду на́ холм, куль поправлю, распишу под хохлому.

Пережить любую травлю очень трудно одному.

Жизнь моя – скороговорка. Не угнаться мне за ней,

но кричу солдатам Орка: «Дайте, суки, пару дней.

Вся житуха – подвиг ратный. Сорока восьми часов

хватит мне, чтоб я обратно раскрутила колесо».

Запущу и стрелки сдвину, кверху гирьки подтяну,

отсчитаю половину, а вторая – на кону…

Кто стихи весь день глаголет, для того судьба – буза.

Заглотить крючок не больно, больно выдернуть назад.

А потом роптать не пробуй и не думай обсуждать.

Воспротивишься: до гроба участь вечного жида.

Как придёт, так vidi, vici и совдеповский гламур.

Под окошком три девицы средь безумных, прочих дур.

На дворе трава с дровами, а в дровах торчит топор.

Нам свободу даровали, чтоб неслись во весь опор.

Отступить? Да ни на йоту. Воевать? Так нет врага.

Лёгкой тенью мимолётной буквы вяжутся в слога…

Это скороговрильня

ни к чему не привела.

В королевстве мандариньем

только крохи со стола.

памяти Александра Макарова и его собаки

В небе любовь приземлённая.

Здесь: отношенья возвышенны…

Воет собакой бездомною

ветер над мокрыми крышами.

В трансе, дождями разжиженном,

божьей печатью заверенном,

спит над покинутой хижиной

облако в виде ротвейлера.

помни про меня…

Лети, душа, лети,

заждавшихся проведай.

Над глупой суетой

возвышенно пари.

От Млечного пути

до скверика Победы

разгуливал седой,

заоблачный старик.

Кричу: «Возьми с собой»,

а слышу: «Небезгрешна.

Тебе, моя краса,

понять не суждено:

сгорит души огонь,

в итоге – головешки.

Пока́дровый «впросак» —

весёлое кино».

На прозе жизни рифм

достаточно хватает,

поэзия души

коряво говорит.

Бок, порванный о риф,

усиленно латая,

полнитки не дошив,

полгода без обид.

Ну что, моя душа,

оставим свары бабам

и взрослым мужикам

с капризами детей.

Дай бог не оплошать,

не покоробить слабых,

и к серым облакам

с достоинством взлететь.

Чем опытнее мозг —

дряхлее оболочка.

Казалось бы: живи,

да солнце – за бугор.

Сказал же мудрый Босх:

«Софистика порочна».

Калиф в чужой крови́

прошепчет: «Мутабор».

Душа, бросай балласт:

морщинистое тело.

Лети, пари, кружи,

у вечного огня.

Познай свободы власть,

чтоб горло звонче пело.

Бери в охапку жизнь,

но… помни про меня.

ни шатко, ни валко

Простынь цепляет верёвку ручищами,

крыльями хлещет фантомно и бешено.

Стонет прищепка: «Какого же лешего?..

Сколько кровищи в тебе понамешано.

Мало, что рыло друзьями начищено?»

Вряд ли

про-

стишь

ты,

но…

кем было велено, что боле-менее

денег, удачи, здоровья отписано?

Греки с Парисом ударят по рисовой,

«здрасьте» ругается с «асталавистами»,

слышатся крики «судьба» и «мгновение».

По

ма-

но-

ве-

ни-

ю…

подобострастие в спину мне палкою

тычет и сбивчиво шепчет проклятия,

что, мол, в конфликтах не золото с платиной,

что оступаюсь на ямке некстати я…

Но улыбаюсь. Ни шатко, ни валко мне.

безразмерное

Она всегда направляется туда, откуда дует ветер,

в отличие от своих подруг, кому попутный – в спину.

Врёт окружающим: «Мне так легче, поверьте»,

а фактически, задыхается от свободы, руки раскинув.

В стареньком халате, горностаями отороченном,

выходит курить по ночам на аварийный балкон.

Недовольная всем, но собою в первую очередь,

Вселенной, как дымом, затягивается глубоко.

Застрявшая в формулах нелюбимых со школ математик,

русская, радуется каждому услышанному «шолому»,

принцесса в прошлом, ныне чёрти что и сбоку бантик,

в интерьерных таблоидах ищет схожесть с выдуманным домом.

Тоскует по маме и старому чёрно-белому телику,

грызётся с сообществом дураков-патриотов и дур,

терпеть не может заумностей по надуманной психоделике

и брезгливо морщится, если слышит «курей» вместо «кур».

Выгнанная из замка взбешённым отцом-королём,

неразумная доченька, беременная от свинопаса,

ночевала в подъездах, воняющих кошачьим ссаньём

и слушала плеер с саймоновским «El condor pasa»…

Резюме: жизнь – дерьмо под обёрткой красивых фраз,

что идёт вразрез с воспитаньем особ голубых кровей,

но об этом иного мнения сам предприимчивый свинопас,

развалившийся рядом и указывающий: «левее, правей»…

Среди недоласканых детей, зовущих на жёлтый остров,

среди толп врагов, напяливших лица друзей,

сетует, что непросто… «А кому сейчас, милая, просто?», —

утешит невесть откуда свалившийся звёздный халдей.

дольче вита

Крикну в небо: «Привет, дольче вита!»

и услышу в ответ: «Вита дольче».

Заканючу: «Болезнью разбита».

Посочувствует жизнь: «Эко, вон чё».

Если вита всё хуже и хуже,

значит темень чернее и дольше.

Отражается призраком в луже

ускакавшая в юности «дольче».

То ли будет ещё, то ли будет!

Это только начало, цветочки.

Знаки сломанных ви́тою судеб —

запятые и сплошь многоточья…

мотылёк

Символ мизерных субстанций,

мотылёк в финальном танце —

в круге лампы, по орбите,

заворо́женный дурак.

Он заложник у вольфрама,

нитевидной жертвы драма.

В танце смерти часто видит

ослепительнейший знак…

Брак с поэтом – наслажденье.

Мыслей, радости броженье.

Счастье пахнет типографской,

свежей краскою банкнот.

Но один нюанс щекочет:

он кружи́т над лампой ночью.

Я ж, замужняя, без ласки,

почитай, четвёртый год.

романс