Избранное - Петер Вереш
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Комиссия прошлась вдоль участков, осматривая и ощупывая колосья. Михай Шош в раздумье бурчал себе под нос:
— Зерно еще мягкое, молоко течет, кое-где уже желтое, а где еще зеленое… Яровая же вся подряд неспелая…
Он не знал, на что решиться. Будь эта пшеница его собственной, он бы повременил денек-другой, а то и недельку, потому что такой уж это злак — то сразу, в один-два дня, созреет, а то ждешь битую неделю, пока зазолотится.
— Нет, будь она моя, дал бы я ей еще постоять. Пшеницу надо убирать, когда захрустит на зубах, а эта, видите, еще мягкая, как тесто. Хороша та пшеница, — продолжал Шош, — которая не спеша желтеет. Она и сохраняется дольше, зерно у нее твердое, круглое. Хотя, к слову сказать, помню и такой случай: поле у меня было еще сплошь зеленым, а тут подул теплый ветер; через два дня иду и глазам не верю — все созрело. Скорее надо за косу браться, а то хлеб мой осыплется, и все-таки собрал я в ту пору с каждого хольда по двенадцать центнеров, — в раздумье говорил Шош, пальцы его растирали все новые и новые колосья, а Чапо тем временем украшал свою шляпу жгутиками из гибких стебельков.
Габор Киш тихо отозвался:
— Хорошо, коли так, дядя Михай, но не подуй тогда суховей, ваша земля дала бы, пожалуй, и все шестнадцать центнеров, не то что двенадцать.
— Может быть, ты и прав, может быть… Признаюсь, по тридцать крестцов было на хольде, а я с каждого намолачивал всего-навсего по сорок килограммов, хотя снопы были здоровенные. Стебель тоже вымахал высоченный — зайдешь в хлеба, вот до сих пор доставали, — поднес он руку к подбородку.
Так, разговаривая и поучая друг друга, обошли они весь балосегский клин, а потом и харомнярфшское поле, но все никак не могли договориться, когда же дать команду членам кооператива приступить к уборке урожая по заранее разработанному графику.
Михай Шош не хотел брать на себя решение: его пугала ответственность. Он побаивался членов кооператива, партийной организации, Национального комитета, правительства и всех нынешних властей, вероятно, не меньше, чем в прежние времена боялся собственной жены, которая, бывало, бранилась и тогда, когда он спешил приступать к работе, и если откладывал ее в долгий ящик; она ругала его и за то, что он продал скот на базаре, и за то, что, случалось, пригонял его обратно.
Что касается Банди Чапо, то он не слишком разбирался в этом деле, у него никогда не было наметанного хозяйского глаза. Он то уверял, что пора косить, то советовал подождать еще с недельку, ведь и в песне, мол, поется: «Созреть должна пшеница…»
Габор Киш, верный себе, молча размышлял. Но когда они остановились у края одной из больших полос, советуясь, что же сказать дома относительно уборки — ведь нужно же прийти к какому-то решению, пока их не подняли на смех, — Габор Киш наконец решил высказаться:
— Погляди-ка, Банди, и вы, дядя Михай; пшеница наша по первому году еще слишком неодинакова, ведь прежние хозяева у нее были разные. Мне на своем веку не одно лето приходилось косить хлеб и у графа, и на землях капитула, и у Шлезингера, я-то знаю, что такое восковая спелость. Иногда из сил выбьешься, так тяжело срезать сырые стебли. Пшеница, бывает, хоть и пожелтеет, а все еще недозрелая. Зато потом, в крестцах, она доходит, красная, ядреная делается. Наш хлеб еще не таков. Можно было бы, конечно, выкосить отдельные участки, где хлеб созрел, но не стоит для этого приводить сюда все двадцать четыре пары косцов, ведь они перетопчут все поле ради нескольких хольдов. Вот что я вам скажу: надо будет нам еще разок приехать сюда, в поле; как увидим достаточно зрелой пшеницы, чтобы начать уборку, так и объявим об этом. Начнем, а пока дойдет очередь до недозрелых участков, они и поспеют, прямо под косой; между прочим, так поступали и в господском имении.
Михай Шош чувствовал себя неловко — последнее слово осталось не за ним, а ведь он председатель, это его обязанность; но Габор был прав. Руководителям не только рассуждать надо, но и решать.
Банди Чапо был доволен таким оборотом. Тем более что его занимало нечто совсем другое: он все думал, как бы подкинуть в телегу на одну-две кормежки кооперативной люцерны. Во время остановок, когда Габор Киш и Михай Шош обходили нивы, он разнуздывал лошадей, и они то щипали пыльную траву у края дороги, то прихватывали отдельные колоски пшеницы. Пока Киш и Шош совещались, Банди кормил лошадей скошенной люцерной, которую он подцеплял вилами, проезжая, если случалось, мимо. Пускаясь дальше в путь, он собирал недоеденную люцерну в телегу, зачем добру зря пропадать, а при очередной остановке снова подбрасывал ее лошадям. Ведь и всадник и возница рады побаловать свою лошаденку на чужой счет. Банди за свою жизнь привык всегда прихватывать что-нибудь с чужого поля — клочок сена или охапку люцерны, толику ячменя либо сноп овса, пару тыкв или свеклу, несколько початков кукурузы — словом, что попадется. И теперь, как всегда, он возвращался не с пустыми руками. Перед тем как повернуть в обратный путь, он взялся за вилы и подкинул в телегу порядочную охапку люцерны, чтобы дома хорошенько попотчевать лошаденок, раз им выпала честь возить комиссию по кооперативным землям.
Михай Шош смотрел на это сквозь пальцы: он издавна, еще в старые времена, привык к тому, что лошади начальства, когда оно выезжает в поле, всегда едят даровой корм; но Габор Киш глядел на плешину, оставшуюся в ряду скошенной люцерны, так, будто у него вырвали зуб. Он не произносит ни слова, но Банди Чапо чувствует на своей спине его пронизывающий взгляд и, понимая, что Габор весь кипит от гнева, не решается подцепить еще один-два навильника. Бросая в телегу последнюю охапку, Чапо моргает и извиняющимся тоном говорит вслух, имея в виду Киша:
— Бедные лошадки, не кормлены с самого утра; ведь, когда мы выехали, балбесы мои еще не возвратились с гулянки.
Габор упорно молчал, но ясно было, что для
