Эта жестокая грация - Эмили Тьед

Городские ворота со скрипом отворились, и первая волна бригад по зачистке вышла из них, держа копья наготове и не боясь забодать любого оставшегося скарабео, затаившегося в тени. Мужчина, женщина за ним, потом еще один. Они смотрели на чистое голубое небо, на остальную часть пейзажа. Весь в шрамах и грязи, но Саверио все еще стоял.

Один за другим их взгляды с удивлением обращались к ней.

Алесса услышала, как объявила битву оконченной, как раздались радостные возгласы. Победные вопли, к которым она не могла не присоединиться. Крики радости и облегчения, такие далекие от агонии, разрывающей ее на части.

Люди расступались, пропуская изнеможенных спасителей, и она шла, глядя только перед собой, чувствуя позади присутствие Данте, ну или его отсутствие.

Гнев просачивался в пустоты, оставленные горем. Они были обязаны знать, кто их спас, – потому что это была не она.

Финестра остановилась посреди толпы.

– Вот ваш спаситель. Его звали… – Она взяла себя в руки. – Его звали Габриэль Данте Люченте.

Габриэль Данте Люченте. Дарованная Богом сила и непреходящий свет.

Алесса всхлипнула от смеха. Неудивительно, что он ей не сказал.

– Он верил в то, что он – чудовище, потому что мы его в этом убедили. Верил, что несет в мир только тьму, потому что мы повторяли ему, что тьма – это все, что у него есть. Но он был светом. И отдал все, чтобы спасти вас.

Данте отдал все, и она потеряла его.

Маленькая застенчивая рука легла на плечо Алессы. Нина. Слезы текли по ее залитому кровью лицу.

Затем Камария, прихрамывающая, но не отступающая.

Йозеф остановился, чтобы низко поклониться.

Чуть впереди с носилок взметнулась рука. Калеб.

Алесса завершила битву, сохранив жизни множеству Фонте.

Ее разбитая, пропитанная кровью армия друзей.

Вскоре она увидит свою семью и будет благодарна за то, что живы и они. Вспомнит, что мир – это нечто большее, чем один человек, и одна смерть не перечеркивает тысячи спасенных жизней. Почувствует, что выполнила свой долг. Но не сегодня.

Она велела мужчинам, что несли носилки, следовать за ней в храм.

– Ты ранена, Алесса, – тихо сообщила Нина, пока солдаты опускали тело Данте на алтарь. – Ты должна позволить врачам осмотреть тебя.

– Позволит, – отозвалась Камария. – Дай ей минутку.

Саида поманила Нину к себе.

– Давай, помоги мне поднять Камарию по лестнице.

Они ушли, сопровождаемые солдатами, и Алесса осталась в темноте.

Трижды она преклонила колени пред телами на алтаре.

На этот раз слезы пришли легко, но слезы, ставшие причиной его появления в Цитадели и поводом задержаться, не могли вернуть его обратно.

Промозглый холод пробирал до костей, но ей не было холодно, потому что она находилась в другом месте. В тепле, где под ногами шелестел горячий песок, а ее пальцы обхватывала мозолистая рука.

Алесса осторожно закрыла ему глаза. Он мог показаться спящим, если бы люди спали на камнях.

Или в одежде, пропитанной кровью.

Она провела пальцами по его рукам, таким холодным и жестким.

В одиночестве в безмолвном храме она опустилась на колени перед мужчиной, которого любила. Ни гроба, украшенного драгоценными камнями, ни бархатного ложа. Ни похорон, ни церковного хора. Смерть его была такая же, какой была большая часть его жизни, – одинокая и забытая.

Но она никогда не забудет.

Дрожащими руками Алесса сложила ладони чашечкой, словно в молитве, и склонила голову, давая волю слезам.

Люди снаружи нуждались в своей спасительнице, раненые и умирающие люди, заслуживающие благодарности и благословения, но она не могла оставить его, не доказав ему, что его любили и ценили при жизни.

Дар.

Она провела пальцами по его груди, и ее сердце билось достаточно сильно для них обоих.

Она не должна была даже надеяться.

Это было невозможно.

Однако Алесса провернула то же самое, что сделала для Хьюго: преклонила колени у алтаря последний раз и пустилась исследовать пустоту внутри себя.

Сначала ничего.

Затем – вспышка.

Отголосок дара Данте, фрагмент, который она украла, – нет, частица, которую он вручил ей, когда умер.

Медленно, осторожно она притянула силу глубже, ближе к той части себя, которую благословили боги.

Алесса собрала дар Данте.

И вернула его обратно.

Пятьдесят четыре

Piccola favilla gran fiamma seconda.

Маленькая искра разжигает великий огонь.

Облегчение.

Боль, шум, свет – все прекратилось. Битва испарилась, и Данте ничего не чувствовал.

Не потому, что его тело онемело, а потому, что он… отсутствовал.

У него не колотилось сердце, пульс не бился. Он узнал страх, распознал ментальный укол предупреждения, но не похожий на те, что были раньше. Глаз не было, так что черт бы его побрал, если бы он понимал, как умудрялся видеть свечение в темноте. Но он видел его. Везде. Теплый розовый свет сконцентрировался в одном месте, раздаваясь ему навстречу.

Что-то в этом свете пыталось успокоить его, но у него ничего не получалось.

Он двадцать лет за каждым чертовым углом ожидал смерти, снова и снова искушал богов, бросал им вызов, вынуждая наконец-то со всем покончить, и наконец умер. И он был взбешен.

Данте решил стать телохранителем Алессы. Взобраться на этот уродливый Пик. Исцелить ее своим даром, зная, что это убьет его. И он сделал бы это снова.

Но он даже не успел посмотреть, сработало ли? В порядке ли она? Выиграно ли сражение? Он в кои-то веки решил стать кем-то другим, а не эгоистичным мерзавцем и в награду получил световое шоу и головную боль без головы?

«Fanculo. К черту».

Данте не мог повернуться, чтобы найти источник звука, но это не имело значения – звук раздавался не за спиной. И не впереди. Если бы в этом месте вообще существовало направление. Звук находился внутри него. Возможно, и свет тоже. Или находились бы, будь в этом пространстве он, способный вместить хоть что-то.

Звук не являлся музыкой. Для его определения не находилось подходящего слова. Однако он нес смысл. Словно своеобразный иностранный язык, или, может, это и был язык в его первозданном виде. Miseria ladra[26], будь у него голова, она бы раскалывалась.

Смерть должна приносить облегчение, положить конец смертным страданиям.

А это все чушь собачья.

Если бы у него имелась в распоряжении целая вечность, чтобы слушать, тогда он понял бы, что пытался донести свет, вот только смерть не благословила его терпением.

«Я не говорю на языке цветов или музыки. – Направил он мысль в самую яркую часть светящегося… чем бы оно ни было. – Выбери язык, который я знаю, или прекращай. У меня выдался долгий день».

Эта чертовщина… смеялась? Безмолвно. Пузырь нежного веселья, лопающийся внутри него.

Данте мысленно нахмурился.

«Пожалуйста, скажи, что мы не станем тянуть вечно».

Что-то стало покалывать. Его… пальцы? Они материализовались перед его лицом. Его лицо! У него появилось лицо. И тело. Слава Богине.

Буквально.

– Ох, спасибо, – произнес он, проверяя свой голос. Звучал так же. – Богиня?

Пузырь веселья вернулся, более теплый и яркий, но не дал утвердительного ответа.