Эта жестокая грация - Эмили Тьед
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Вы знаете, кто он, верно? – осведомилась она, бросая вызов женщине средних лет в очках и провоцируя ее развязать конфликт в связи с личностью Данте.
Женщина кивнула, сдвинув брови на переносице.
– Знаю и с радостью послушаю, чему вы стали свидетелями. А что касается его состояния, то он стабилен, но улучшений пока нет. Однако в подобных ситуациях требуется время.
– Но хоть какое-то улучшение вы заметили, верно? – уточнила Алесса. – Небольшие порезы заживают, синяки исчезают?
После настолько тяжелых травм каждый человек по несколько дней или даже недель находился на грани жизни и смерти. Вот только гиотте к их числу не относились.
– Боюсь, что нет, Финестра. Более того, у него случилось небольшое ухудшение, но мы успели до того, как стало слишком поздно.
Алесса нахмурилась. Еще слишком рано. И он воскрес из мертвых. Многовато для одного человека. Ухватиться было не за что, но она цеплялась за этот лучик надежды.
Пятьдесят шесть
Tutto sapere è niente sapere.
Знать все – значит не знать ничего.
– Porca troia[27], – резко проснувшись, выругался Данте. Только так он последние дни и просыпался.
Каждый раз закрывая глаза, он умирал снова и снова, а каждый раз открывая их, ощущал, будто возрождается из огня.
Спал он, бодрствовал – значения не имело. Облегчения не наступало.
Непрекращающийся шум действовал на нервы. Затрудненное дыхание, тихие стоны, низкие голоса. Еще один день на этой койке, вдыхая дезинфицирующее средство и просыпаясь от терзаний других людей, способен его прикончить.
– Puttana la miseria[28], – процедил он сквозь стиснутые зубы.
Доктор Агостино бросила на него хмурый взгляд.
– Mi scusi[29], – ответил Данте, только наполовину язвительно. Другие пациенты каждый чертов день выражались куда хуже, а она злилась только на него?
Он не чувствовал боли, он был само воплощение боли. Каждый волосок на голове болел. Но он откладывал это слишком долго. Подавив очередной стон, он сел.
Алесса притягивала его взгляд, как магнит. Она сидела на раскладушке на другом конце комнаты, и стоило ей его увидеть, как засияла от радости.
Вскочила, извинилась и поспешила к нему, оставив солдата, с которым разговаривала, пялиться в спину. Данте подавил улыбку. Она постоянно так делала и даже не замечала. Мчалась от одного человека к другому, перескакивала с мысли на мысль и понятия не имела, что кто-то может за ней не поспевать.
– Как ты себя чувствуешь? – Девушка опустилась на колени рядом с кроватью и взяла за руку, шелковыми перчатками коснувшись обнаженной кожи.
– Сними их, – попросил он мягко.
Ее глаза – сегодня скорее зеленые, чем карие, – округлились, а длинные ресницы затрепетали.
– Позже. Ты восстанавливаешься и…
– Пожалуйста, – взмолился он. – Сними их.
Алесса побледнела. Сняла дрожащими руками перчатки и провела пальцами по тыльной стороне его ладони.
Его мышцы напряглись. Он прикусил губу. Che palle[30].
Алесса вскочила на ноги, смаргивая слезы.
– Слишком рано. Тебе нужно больше времени, чтобы исцелиться. Я собираюсь найти Адрика и Йозефа. Они обещали помочь тебе подняться по лестнице, а доктор говорит, что ты готов… – Она, так и не договорив, унеслась прочь.
Данте откинул голову, прислонившись к каменной стене, и уставился на металлическую плетеную фигуру, висящую над внутренним двором.
Нет смысла отрицать это.
Ему не становилось хуже, но и лучше тоже. По крайней мере, не быстрее, чем кому-либо другому.
Медсестра шагнула к нему с миской чего-то дымящегося, на ее лице сияла улыбка, на которую он ответить не мог.
Они обращались с ним как с нормальным человеком, и сначала он предположил, что они не знают. Но все знали. Черт возьми, они ссорились из-за того, кто будет ухаживать за Фонте Гиотте. Его губы скривились от этого словосочетания.
Они знали, кто он такой.
Или, по крайней мере, кем он был.
Пятьдесят семь
Traduttore, traditore.
Переводчик – предатель.
Спустя месяц после Диворандо Алесса наблюдала, как Калеб и Данте помогали друг другу встать, покачиваясь на ногах, пока не обрели равновесие. В бинтах и свободных одеяниях они выглядели как пара пьяных пиратов, потерявших штаны.
Данте поймал взгляд Алессы и слишком быстро ответ глаза в сторону.
Вдохнув через нос, она подавила возникающее в последнее время желание встряхнуть его.
Ее чувства не изменились. Стали только крепче, но гордость Данте пострадала сильнее, чем его тело, а демоны отказывались даровать ему покой, нашептывая угрозы или обещания, которыми он ни с кем не делился.
Возможно, время не в силах залечить раны, но ничего другого она предложить не могла.
Калеб клонился, хватаясь за воздух, чтобы ухватиться за поручень, и Алесса, готовая помочь, подскочила на ноги. Данте придержал его прежде, чем она успела подбежать, и двое мужчин собрались с духом и начали двигаться.
Другие Фонте и раненые солдаты вернулись в свои дома для восстановления сил, но Калеб утверждал, что слишком привык к роскоши Цитадели, чтобы отказаться от нее, к тому же технически считался официальным Фонте Алессы.
У Данте же не было дома. Поэтому они остались.
Калеб мастерил из бинтов шляпы и требовал от медсестры говорить ему, что он красивее Данте. Театрально жаловался на слишком густой суп или слишком сладкие пирожные, пока ему не приносили что-нибудь другое, и тогда он съедал свою порцию и начинал воровать с нетронутого подноса Данте, который приходил в бешенство и съедал тому что-нибудь назло.
Калеб творил глупости не вопреки взглядам Данте, а именно ради них. Данте требовалось отвлечься, и Калеб с радостью ему помогал.
Что еще важнее, Калеб через оскорбления предложил своего рода поддержку, в которой Данте нуждался, пусть Алесса и не понимала, в чем заключалась ее суть. Избранный для нее Фонте и ее избранная любовь днями напролет расстраивали физиотерапевтов и медсестер, которые подвергали их физическим нагрузкам и следили за их выздоровлением, и терзали друг друга причудливым соревнованием: они желали понять, кто креативнее сможет облечь свои страдания в ругательства.
Данте, знающий несколько языков, обычно побеждал.
Слава Богине, она едва ли притронулась к нему, когда он распахнул глаза на алтаре.
Задержи она руку на его коже дольше, и он мог бы умереть снова.
Когда он потратил последние остатки целительной силы, чтобы спасти ее, Данте, покидая мир смертных, забрал большую часть своего дара с собой. Последняя частица, эхо дара, перешла к ней уже после его смерти, который Алесса использовала – с небольшой помощью Богини, – чтобы вернуть к жизни тело. Но его сила не вернулась с ним.
Проглотив комок в горле, девушка заметила, как Калеб сделал неуверенный шаг, и прокричала несколько поддразнивающих слов поддержки. Он застонал и изобрел новое ругательство, вызвав у медсестры приступ хихиканья.
Наблюдая за Данте, опирающимся на изголовье ее кровати и погруженным в свои мысли, Алесса заставила жар в горле утихнуть.
Он был жив.
Она не могла к нему прикоснуться – по крайней мере, временно, – но
