Монах Ордена феникса - Александр Васильевич Новиков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Не особо, конечно, интересно- рядовая ситуация, но Альфонсо, зачем то, высунулся в окно наполовину, крикнул страже:
– Ей, вы там, что там происходит?
– Простите за беспокойство, Ваша светлость, – стражники поклонились, – этот дерзкий старик пытался пробраться в замок и обратиться к Вам со своими презренными просьбами.
– Пустите, – крикнул Альфонсо. Он посмотрел на солнце, потом на нагретый им подоконник, оставивший на руках красные следы кирпичной пыли, потом на тощего, изможденного старика, которые еле-еле поднялся на ноги, и добавил:
– Дайте старику попить, что ли. Покушать там…
Он вернулся в опочивальню – так по новомодному называли спальню – не гоже являться подданным в ночной сорочке, крикнул проснувшейся Иссилаиде «лежи и никуда не уходи», натянул свое герцогское одеяние, вышел во двор. Старик удивленно что-то жевал, запивая это водой; увидев его светлость, торопливо засунул пищу себе в рот, пал ниц, аппетитно чавкая, промычал:
– Пусть множатся дни Ваши, Ваша светлость и здрав буде ныне и в будущем во веки веков…
– Чего хотел дед? – нетерпеливо перебил его Альфонсо. Сам он тоже захотел есть, а потом еще вспомнил, что по нужде так и не сходил и эти чувства омрачили чело его светлости.
– О милости прошу, Ваша светлость, – и старик, вдруг, ни с того, ни с сего, зарыдал, утирая рукавом рубахи старческие сопли- последнюю корову нашу за долги забирают – нет больше сил платить налоги, нищета сковала…
Дальше шли рыдания, даже отдаленно не напоминающие известные Альфонсо слова.
– Кормилица наша, внучки, мои, с голоду помрут, ежели корову заберут…
– Да оставь ты себе свою корову, – нетерпеливо бросил Альфонсо, – почему приперся спозаранку, что, попозже не мог прийти?
– Третий день тут живу, Ваша светлость, милости жду, когда карета ваша появится, дабы кинуться под колеса ей, авось, смилуется ваша светлость…
А потом, из дальнейшего разговора выяснилось, что стража наотрез отказывается пускать просителей к Альфонсо, чтобы не беспокоить вельможного холопскими проблемами. Альфонсо почернел- настроение его испортилось, солнце из согревающего друга превратилось в жгучую поганую блямбу. Опять двадцать пять, все повторяется сначала.
– А чего ко мне пришел, у нас вроде в чиновниках недостатка нет?
– Пинками гонют, Ваша светлость, сколь старосты ходили, все ответ один – копьем по рылу и гнать до самой речки.
– Ладно, дед, прощу тебе долги, только звать то тебя как? И где обитаешь?
– Благодарности моей нет конца, Ваша светлость, – поклонился старик, впрочем, не особо обрадовавшись –явно в слова герцога не поверил, – а сами мы из села Кривное, звать меня Сын Потаскухи.
– Иди…э-э-э- Сын. Подожди, что значит мы?
– Я не один здесь, Ваша светлость.
И тут оказалось, что просителей пруд пруди. Оборванные и жалкие, твердили все практически об одном: о непомерных налогах, о голоде, гнилых избах…
– Ладно, кривые (Альфонсо хотел сказать Кривные, но поперхнулся, и сказал, как сказал), – указом освобожу вас от налогов и долги прощу. А потом назначу просильный день, и все являйтесь в этот день после полудня. Все, свободны…
– И я свободен, – подумал Альфонсо. Но обернувшись, понял: никто ему не верил, все просители уходили жалкие, согбенные страшной ношей, которую им подарила та страшная и жестокая ведьма, которая нещадно издевается над людьми, но за которую все все равно так судорожно цепляются – жизнь.
Альфонсо разбудил всех, кого мог; сразу прошел в свои покои, приказал, чтобы обед принесли туда и через два часа, после усердного царапания гусиным пером берестяной дощечки писарем, родился новый указ, освобождающий крестьян, рабочих и ремесленников от уплаты налога в казну.
Это был небывалый случай в истории… Да вообще в истории всего Великого континента, последствий которого Альфонсо не мог предугадать, поскольку ничего не смыслил в управлении чем либо вообще. По этому он диктовал свою волю твердо и четко, не замечая ошеломленных лиц вельмож, которые присутствовали на оглашении указа, и совершенно ничего не боялся. А зря.
В просильные дни обычно люди толпились многочисленно, толкаясь руками и ногами, создавая шум, драки, крики. То и дело стража утаскивала самых страждущих, немного рихтовала их ногами, после чего побитый возвращался в конец очереди. Эти дни Альфонсо переживал болезненно: просьбы лились потоками жалобных слов, и в большинстве своем были об одном и том же: о голоде, о нищете, о том что нет лошадей для пахоты, нет коров для молока, нет свиней для расплода. Однажды, разрывая пленку дремотной усталости, через которую до слуха Альфонсо доходили монотонные завывания об одном и том же, явилась группа деревенских баб, бухнулась в ноги:
– Здрав буде, Ваша светлость, да снизойдет до тебя Агафенон…
– Чего вам, бабы? –оборвал их Альфонсо. Все эти льстивые слова, желающие ему всего подряд, надоедали ему пуще горькой редьки в сладком салате, поскольку смысла он в них не видел.
– Просим нижайше, Ваша светлость, мужиков нам достать, ибо…
– Чего достать? – Альфонсо аж на месте привстал, поскольку подумал, что ослышался. Может, «нужников»? Так в деревнях каждый угол – нужник.
– Мужиков нет, Ваша светлость, – самая крупная, а соответственно, самая храбрая баба низко, до земли, поклонилась, – все в избах разваливается, поля не ухаживаются, руки твердой нет, также и внимания мужского бабам нет… Один старый пес на всю деревню, и тот совсем затрепыхался…
– А… ко…м…А я вам что сделаю, черт возьми?! – изумленно проговорил Альфонсо, – я чего их вам, нарожаю что ли?
– Вот и рожать не от кого, всех на войне порезали, – пискнул кто то позади в толпе длинных кос, больших глаз и лиц, осветленных надеждой на то, что герцог, наконец, найдет им мужиков.
– Пошли вон!!!– заорал Альфонсо и пальцем, для верности, показал куда идти, – я вам чего, сваха что ли!! Нет, ты посмотри, может мне еще свечку подержать, может самому на вас залезть?!!
– Я герцог, а не чертов сводник!! – еще долго горячился Альфонсо, плюясь в лицо капюшону. Человек в капюшоне стоял вроде бы и почтительно, в поклоне, а вроде бы и смеялся, только лица его не видно было.
– Вильгельм! Вильгельм, мать твою!! Виль… Где тебя черти носят?
Дворецкий подошел, как обычно, спокойно, хладнокровно выслушивая брань по поводу своей медлительности. Они были не справедливы, обидны, но, такова одна из обязанностей дворецкого – самого главного слуги замка, служить мальчиком для битья, и лучше, когда на тебя орут, чем когда вообще не проявляют эмоций. На безмолвный столб орать долго не сможет даже сумасшедший. Альфонсо же и так быстро иссяк:
– Вилли, друг мой, – это
