Смешно или страшно - Кирилл Круганский

Дело будущее

-1982-

Ни с кем раньше такого не случалось, да и после ни в самой Оградовке, ни в окрестных деревнях такого не слышали. А если и слышали, то записывали в секретные дневники, думали за стогом сена, но вслух не говорили. А значит и не было такого.

Кириллычу предстоял доклад по кирпичам в деревенском клубе. Он повышенно волновался: погладил брюки рукой, достал из шкафа чистую льняную рубаху. В прошлом году им наконец привезли обещанный орловский кирпич, и в Оградовке никак не могли решить, что из него соорудить: магазин или школу. Кто-то, как и сам Кириллыч, был за школу, но большинство соблазнилось магазином. Старый деревянный то и дело грабили, и воры, конечно, стояли за школу. Но было их маловато. Кириллыча знали в деревне как человека, который всегда поддерживал прогресс, глядел в будущее, поэтому председатель и уговорил сделать доклад именно его.

В клубе собралась едва не вся Оградовка. Сидели друг на друге, стояли в проходах, держали на плечах нетяжелых детей. Споры уже начались.

– Да был я в Москве в семьдесят шестом. Был. Ну все магазины из кирпича. ГУМ. Ну, представьте ГУМ из древесины. Его наши ловкачи в момент вскрыли бы. Все унесли бы: и газировку, и дамское платье, будь оно неладно. А уж московские ловкачи половчее наших.

– А школа? Куда детям ходить?

– На сенокос можно.

– Учиться куда ходить?

– А что им учиться? Как трактор завести, им отец покажет. Ну а если не повезло и девчонка у них, там уж мать к корове пристроит. Так что магазин, магазин.

– Да магазин-то какой-никакой у нас имеется. Школы же совсем нет. Совестно сказать, в Альбомовку ходят. Там своих, альбомовских, полна школа, еще и наши припрутся: парт не хватает. Географию учат, а глобус падает со стола, потому как втроем сидят за партой.

– Вот поэтому только магазин!

– Школа нужна!

В президиуме сидели председатель, Кириллыч и фельдшер Степанов – местная интеллигенция. Степанов поддерживал школу, но был и горячо не против магазина. Председатель посмотрел на часы – восемь – и объявил Кириллыча. Тот снова разгладил светлые брюки, одернул рубаху и с папиросой вышел на край сцены, к народу. Все притихли.

– Товарищи, – начал он, – как вы думаете, какой кирпич лучше: орловский, костромской или ленинградский?

Он придумал этот ход, чтобы в самом начале отвлечь противников от главного предмета, а потом обрушить на них школьные аргументы. Но не успел. После первой же фразы, когда в толпе только начали обсуждать, у него в брюках все зашевелилось и, преодолевая преграды, вырос огромный холм. Кириллыч выучил доклад, а потому не имел даже бумажки, которой можно прикрыться. На первых рядах заметили, да и на последних уже зашептались: клуб был маленький, а холм – большой. И он рос, рос, пульсировал. Кириллыч схватился за него, пытаясь вдавить обратно в тело, но вышло еще смешнее. Он будто обладал невидимой женщиной. Его затрясло, стало жарко. Он выронил папиросу. Ладони сжались в кулаки, он нагнулся и попытался локтями удушить непрошенного гостя. В толпе захохотали в открытую. Но Кириллыч не слышал, в ушах у него стучала кровь. Было как будто в бане наоборот, когда из холодной купели попадаешь в раскаленное горнило. Жар поднимался выше.

– Ааа, – полувыкрикнул Кириллыч. – Ооо.

У него перед глазами проскочил образ комбайнерши Ритки, ее белое полноватое тело, курчавый пах под складкой живота, молоко, стекающее по босым ступням.

– Ааа, – закричал Кириллыч совсем громко, и на брюках выступило безбрежное озеро. Только теперь старшие додумались закрыть детям глаза ладонями и платками. Смех прекратился, сменился неуловимой тревогой: такой ужас передавало лицо Кириллыча. Он содрогнулся всем телом и застыл. “Вот тебе и орловские кирпичики”, – подумал председатель. Он встал и распустил собрание.

–1982-

Кириллыч сидел у радиоприемника, не разбирая слов. По всей Родине свиньи делились с человеком тоннами сала, куры торпедировали курятники яйцами, а его голова была где-то далеко. Предательские брюки сохли на спинке кровати.

В дверь постучали. Пришел председатель.

– О, Максим Егорыч, – грустно поздоровался Кириллыч, – чай будешь?

– Давай, только без молока, – сказал председатель, кивая на брюки.

Кириллыч невесело усмехнулся.

– Не понимаю, что накатило на меня, – сказал он, – сроду такого не наблюдал. А сегодня три раза.

– Как три?

– Да домой пришел, снял брюки сушиться, и опять. Потом решил отвлечься, полку полез приколачивать, и еще раз.

– Приколотил?

– Вон валяется.

Они помолчали, Кириллыч налил чай. Председатель отпил и закурил, предлагая Кириллычу. Через минуту курили оба. Кириллыч открыл окно: прохладная апрельская ночь развеяла дым.

– Может, это имеет отношение к этому? – председатель обвел рукой комнату. Кириллыч задумался:

– Ну, не знаю. Как это вяжется?

– Да вот мне тоже непонятно. Ты сам что думаешь?

– А в деревне что говорят?

– Да ничего толком. Я с фельдшером говорил сегодня, он тоже ничего не понимает. Говорит, если это на нервной почве у тебя, то он, конечно, за школу проголосует.

– Да школа тут ни при чем… Она, скорее, как предвестник…

– Будущего?

– Ну, будущего, будущего, – сдался Кириллыч. – Что ж вы все к этому подводите?

– А как не подводить, Вася? Ну, сам посуди. Ну назрел разговор. Хоть давай в корову твою пальцем ткнем. У всех коров как зовут? Машка, Зорька. А у тебя? Жанна.

– Ну и что?

– Ну ладно, бык с ней, с Жанной. Ты на прошлой неделе с Селиверстычем парился в бане.

– А, растрепал уже…

– Чем ты мылился?

– Ну, гелем.

– Что это, Вася? Вся деревня переживает за тебя. Да, вот опять же – деревня. Помнишь, ты маленький был, как нашу деревню называл?

– Хрущевка.

– Правильно! Только тогда Сталин был у нас, родненький. Откуда ты мог знать? А потом помнишь? Брежневка! И правильно, сняли Хрущева. Ты нашу Оградовку отродясь Оградовкой не называл. Вот вчера ты мне что сказал? Горбачевка! Какая Горбачевка, Вася. Откуда ты это берешь?

– Ну что ж я по-вашему, будущее вижу? Это же не бывает. Это же нельзя!

– Нельзя, согласен. Но и тебя я объяснить не могу. Вот это что у тебя на стене?

– Ничего.

– Вот именно! Ничего! А у всех ковры! Почему у тебя ковра нет?

– Да я как-то чувствую, не престижно это, не модно… По-деревенски, что ли…

– Хорошо, ковры, гобелен с ними, но жены-то у тебя почему нет…

Кириллыч замялся, подбирая слова.

– Ох, Максим Егорыч, боюсь, не умею высказать… Только чувства одни… Будто свободу она ограничивает. Будто одинок человек и один должен быть.

Председатель вскочил и стал