Смешно или страшно - Кирилл Круганский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Здесь будет наша вечеринка,
У Леди – новая пластинка.
В моем мартини тает льдинка,
А все, что было, только
А все, что было, только
Дримка4
И поля, зеленеющие поля вокруг.
Кириллыч прошел поле, куда в детстве он с друзьями бегал за кукурузой. Зеленые стволы с листьями были выше них раза в три. Они рвали спелые початки и варили тут, прямо в поле. Кузнецов, сын столяра, в такие походы всегда брал чугунок, а Столяров, сын кузнеца, отдуваясь тащил ведро воды. Они разводили костер, бросали молочно-желтые початки в чугунок, заливали водой, накрывали листьями и терпеливо ждали полтора часа. Чтобы скоротать время, они играли в игру “А у Сталина дела”, придумывая вождю несуществующие занятия. Кто придумывал самое неправдоподобное – побеждал и получал право первым достать початок из кипятка. Кириллыч хорошо помнил тот раз, когда Сталин, по его воле, изобрел специальный пляж, где все, даже он сам, ходят голые. Тогда, в сорок седьмом, первая кукуруза была его. Столяров в восхищении вывернул карман, где у него всегда хранилась соль, посолил початок и бережно, с уважением к фантазии победителя, передал Кириллычу, а Кириллыч укусил и сказал: “Во!”
В таких отрочески-кукурузных воспоминаниях Кириллыч прошагал почти до полудня. Он остановился у колодца на входе в деревню. Судя по карте, то была Заборовка, деревня-посестрим его Оградовки. Кириллыч решил не входить в деревню, а просто пообедать на скамеечке у колодца. Он достал ведро воды и поставил в него одну из двух бутылок пива, которые у него были с собой. Затем занялся яйцами вкрутую, хлебом и курицей. Острым ножом он отделил ножку с бедром, а рукояткой ножа легонько ударил по яйцу и очистил его. Дома на этот звук всегда прибегал кот, но сегодня Кириллыч обедал один. Он достал еще хлеб и помидор, который вымыл в ведре. Тем временем пиво немного охладилось. Той же рукояткой того же ножа Кириллыч открыл бутылку: для этого на рукоятке было специальное отделение. И отпил…
Как обычно, пиво сделало еду вкуснее раза в три. Кириллыч съел все и даже отрезал еще кусочек курицы, хотя и знал, что она может ему пригодиться. Неизвестно же, как примет лесник, да и пустит ли вообще в дом.
После Заборовки (а это и правда оказалась она) ему нужно было забирать правее. С обедом на душе идти было тяжелее и, хотя ему предстояло лишь десять километров пути, Кириллыч рассчитывал прийти часам к пяти-шести. “Интересно, – думал он, – с чего председатель решил, что лесник приютит меня на ночь? Может, они знакомы”.
Километра через два его нагнала легковушка, водитель предложил подвезти, но Кириллыч так зарылся в свои мысли, что предпочел пройтись пешком. С председателя он переключился на себя. Он думал, почему он так отличается от остальных жителей Оградовки. Ведь действительно: у всех на стенах были ковры, никто и не думал изобретать кошачьи наполнители, все мылись мылом, а уж варить джинсы (об этом Кириллыч не рассказывал никому) вряд ли бы кто додумался. Да и в мелочах это проявлялось. Он, например, зачастую знал, как сложится день, прокисло ли молоко, когда пастух пригонит Жанну. Сейчас ему казалось, что лесник примет его хорошо, но будет в этом какой-то секрет, загадка. И тут же Кириллыч вспомнил, что его извержения прекратились. С самого того момента, как он вчера решил идти, его брюки были суше сухого.
Около пяти он дошел до Нетерпимовки, деревеньки в четыре десятка бурых крыш, и решил спросить дорогу: все же карта была старинная, могла и приврать. На его удачу прямо на краю деревни стояла деревянная самодельная церковь, около которой сидел на лавочке седенький поп и гладил длинноухую собаку. Кириллыч учтиво поклонился ему и сказал:
– Бог в помощь. – Хотя поп и не делал ничего такого.
Батюшка поклонился:
– Благодарю, путник. Откуда держишь… этот самый… путь-то?
– Из Оградовки.
– О, как же! Никого там не знаю. Ты – первый. Видать, люди хорошие там, раз вот так вот ходят по земле родной, как ты.
– Да-а, —растерялся Кириллыч, – люди у нас… Степанов, Ефимов.
– И у вас Ефимов, ну надо же.
Оба засмеялись такому совпадению. Беседа складывалась приятная.
– А я вот четвероного отрока балую, – кивнул батюшка на пса. – Шаром звать его, ну а я ласково кличу – Шарик.
– Шарик, – позвал Кириллыч. Пес довольно подпрыгнул на всех лапах и посмотрел на попа, испрашивая разрешения протянуть одну из них новому знакомцу.
– Ну, дай, дай, – позволил батюшка, – истосковался он по руке-то. Здесь в деревне не любят его: молоко он ворует, прямо с ведер лакает. А я учу деревенских: он ворует, а ты смирись. Но… не мирятся. Бьют ногой и кочергой. Ну а потом исповедуются мне, приходится прощать. Ох, не взыщи, путник, заболтался я. Мне не с кем обычно. Так и не спросил тебя до сей поры: чего тебе надобно.
– Я, батюшка, хотел узнать, правильно ли иду. Дорогу спросить.
– Дорогу-то тебе Бог подскажет, а правильная ли она решать тебе.
– Да нет, я буквально. Вот карта у меня. Мне к леснику надо. Посмотрите.
И тут в попе произошла мгновенная перемена: он бросил улыбаться и даже убрал руку с холки Шарика.
– К леснику? – строго переспросил он, точно желая, чтобы это оказалось неправдой.
– К леснику.
– Эйххх!
– А что случилось?
– А зачем тебе к нему?
– Переночевать.
Тут батюшка совсем перевернулся. Он резво встал, позвал Шарика, и они скрылись в церкви. Потом он опомнился и выгнал пса на улицу. Шарик виновато глядел на Кириллыча, как бы ожидая кочерги или ноги в бок. Кириллыч крикнул:
– Да что такое, отец?
Но в церкви молчали. Кириллыч постоял с минуту, потрепал Шарика и пошел обратно, к дороге.
– Что за идиотизм, – говорил он вслух.
Оставалось только понадеяться на карту. Вглубь деревни Кириллыч пойти не решился. Если уж поп оказался таким неуравновешенным, кто знает, какие у них трактористы или продавщица в магазине. Кириллычу стало любопытно, почему одно упоминание лесника так взбудоражило батюшку. “Может, он мусульманин?” – подумал он.
Карта завела его в лес. И тут Кириллыч подумал, что гнев батюшки мог родиться от того, что лесник – грешник. Вроде вора или убийцы. “Сейчас попрошу ночлега, а он меня – топориком, – размышлял Кириллыч, – а как же тогда мои радужные предчувствия насчет встречи”.
Но идти ему стало явно страшнее. Лес окружал незнакомый, неприветливый. Да еще и небо помрачнело
