Каирская трилогия - Нагиб Махфуз
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Не переусердствуй. Сегодня ночью я твой собутыльник и несу ответственность за тебя. Который сейчас час?
С этими словами он вытащил часы, поглядел и воскликнул:
— Половина первого! Какая неприятность вышла, герой ты мой! Оба мы опоздали — ты к отцу, а я — к Занубе. Давай-ка вставай и пойдём…
Не прошло и минуты, как они покинули бар и сели в экипаж, который повёз их в сторону Аль-Атабы, затем обогнул забор парка Узбакийя по дороге, охваченной темнотой. То и дело они видели прохожего, что спешил домой или еле держался на своих двоих. Всякий раз, когда экипаж наконец пересекал перекрёсток, свежий ветер доносил до них чьё-то пение. Над домами и высокими деревьями в саду сверкали неспящие звёзды.
Ясин засмеялся:
— Сегодня ночью я смогу без труда поклясться, что не сделал ничего предосудительного…
Камаль с некоторой тревогой сказал:
— Надеюсь, что вернусь домой раньше отца…
— Страх хуже любого несчастья. Да здравствует революция!
— Да, да здравствует революция!
— Долой деспотичную жену!
— Долой отца-тирана!
37
Камаль расторопно стучал в дверь, пока она не открылась и в проёме не появилась тень Умм Ханафи. Когда она узнала его, то шёпотом предупредила:
— Господин на лестнице…
Камаль подождал за дверью, пока не убедился, что отец дошёл до верхнего этажа, но тут его резкий голос донёсся с лестницы:
— Кто стучал в дверь?
Сердце Камаля затрепетало. Он почувствовал, что обязан пройти вперёд и ответить:
— Это я, папа…
В свете лампы, которую держала мать наверху лестницы, он заметил силуэт отца на первом этаже. Отец поглядел на него через перила и с удивлением спросил:
— Камаль?!.. Что это так задержало тебя до такого позднего часа?
«То же, что и тебя».
Он боязливо ответил:
— Я ходил в театр посмотреть пьесу, которую нам обязательно нужно прочесть в этом учебном году…
Отец сердито крикнул:
— Теперь что, начали учиться в театрах?!.. Разве не достаточно того, чтобы ты прочёл её и выучил наизусть? Что за отвратительный нонсенс? И ты не спросил моего разрешения?
Камаль остановился в нескольких ступенях от отца и виновато ответил:
— Я и сам не ожидал, что это будет длиться так долго.
Отец разозлился:
— Найди себе другой способ учёбы и брось эти глупые оправдания…
Он продолжил подниматься по лестнице и ворчать себе под нос. До Камаля донеслось что-то вроде: «Учёба в театре до такого позднего времени… Время уже полпервого ночи… Даже дети. Да будет проклят автор такой пьесы». Сам Камаль поднялся на верхний этаж и прошёл в гостиную, где взял со стола зажжённую лампу, и с мрачным лицом прошёл к себе в комнату. Там он поставил лампу на письменный стол и встал, опершись на него обеими руками, спрашивая себя, когда отец оскорблял его в последний раз, но точно не мог вспомнить. Однако он был уверен, что годы его учёбы в колледже прошли мирно и спокойно, а потому проклятие отца — при том, что оно не было направлено против него — произвело болезненное воздействие. Он отвернулся от стола и снял феску, начав раздеваться. Внезапно ощутив головокружение и колики в животе, он быстро помчался в ванную, где его стошнило. Снова вернулся в комнату и почувствовал бессилие и отвращение к себе, а в груди — ещё более сильную и глубокую боль. Он снял одежду и потушил лампу, затем растянулся на постели, выдохнув с раздражением. Но не прошло и нескольких минут, как услышал звук тихо открывающейся двери и голос матери, которая жалостливо спросила:
— Ты заснул…?
В его голосе прозвучала естественная и довольная интонация, чтобы не вызывать у неё беспокойства и иметь возможность побыть одному:
— Да…
— Не расстраивайся, ты лучше всех знаешь своего отца…
— Понимаю… Понимаю!
Словно желая объяснить охватившее её чувство, она сказала:
— Ему известно, насколько ты серьёзный и прямой. И потому он никак не мог поверить в то, что ты так поздно вернулся домой…
Камаль разозлился настолько, что не удержался и сказал:
— Если ночные прогулки вызывают у него такое неодобрение, почему он сам упорно продолжает их?!
Темнота не позволила ему увидеть выражение изумления и недовольства на её лице, однако её смех в нос дал ему понять, что она не восприняла его слова всерьёз:
— Все мужчины засиживаются допоздна по ночам, и ты сам скоро станешь мужчиной. Но пока ты студент…
Словно желая побыстрее закончить разговор, он прервал её:
— Я понял… Понял… Я ничего такого не имел в виду. Почему ты так утруждаешь себя, зачем пришла ко мне? Возвращайся с миром…
Она нежно сказала:
— Я боялась, что ты расстроен. Сейчас я оставлю тебя, но обещай мне, что будешь спать спокойно. Прочитай перед сном суру «Аль-Ихлас», пока не заснёшь…
Он почувствовал, что она отошла, затем услышал, как закрывается дверь и её голос, желающий ему спокойной ночи. Снова вздохнул и принялся поглаживать живот и грудь, таращась в темноту… Вся жизнь имела горький привкус. Куда же делось то волшебное алкогольное опьянение? И что это за удушающая грусть? До чего же она похожа на разочарование в любви, полученное в наследство его возвышенными мечтами? Но вместе с тем, если бы не отец, его состояние не изменилось бы. В чём была суть этой тиранической власти, которой он так боялся и любил одновременно? Ведь его отец был всего лишь человеком, и если бы не его жизнерадостность, проявлявшаяся только по отношению к посторонним, ничего такого в нём не было бы. Так как же он мог бояться его? И когда
