Пришедшие с мечом - Екатерина Владимировна Глаголева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Раненые армейские офицеры, добравшиеся из Москвы до Смоленска, крыли на чём свет стоит Императорскую гвардию, не участвовавшую в Москворецком сражении, однако занявшую в сожженном городе лучшие квартиры и получавшую всё, тогда как другим не доставалось ничего! Командиры опасались кровавых столкновений, если солдатам придется драться с гвардейцами за кусок хлеба. Отступить нужно было уже давно, когда мы могли спокойно выбирать свой маршрут, а теперь? Идти в Смоленск разоренной дорогой – значит полностью лишиться лошадей, которые мрут как мухи из-за отсутствия фуража. Не дожидаясь выздоровления, офицеры отправлялись дальше – в Пруссию или, если их могли вскорости вызвать обратно, – в Вильну; Пюибюск втайне им завидовал. Сам он решил остаться и исполнять свой долг до конца, хотя несколько его подчиненных уже сбежали.
Войскам, выходившим из Смоленска, полагалось давать с собой четырехдневный паек. Хлебные печи работали круглосуточно; держать в городе скот было невозможно, и стада перегнали в Красный – с некоторыми потерями из-за налетов партизан; отряды фуражиров, ездивших по имениям, пришлось отозвать в Смоленск для несения караульной службы, тем более что собранные ими реквизиции редко добирались до города через леса, кишевшие вооруженными крестьянами. Пюибюск велел перенести все магазины в каменные дома, поскольку в городе каждую ночь вспыхивали пожары: замерзшие солдаты запросто могли сжечь сарай, в котором сидели сами, лишь бы согреться. Разъезжая целый день по городу, военный комиссар старался держать себя в руках; на лице его была маска холодного спокойствия, а в сердце клокотала ярость, жгучая ненависть к тому, кто завлек их сюда.
* * *
Из-под облупившейся штукатурки проступала кирпичная кладка стен, образ священномученика Антипы над входом был чем-то замаран. Вздохнув и перекрестившись, отец Никифор вошел в Спасскую церковь, превращенную французами в тюрьму.
Своих соотечественников они держали в трапезной, соединенной с храмом широкой аркой, в самой же церкви находились русские арестанты: пятеро дворян и полтора десятка мещан. Все еще спали или просто лежали на соломе, съежившись под короткой рогожкой; лишь один сидел, обхватив руками худые колени. При виде священника он поднялся и подошел под благословение.
Заросшие трехдневной щетиной, впалые щеки Павла Ивановича Энгельгардта покрылись мертвенной бледностью, но его глаза лихорадочно сияли в рассветной полумгле. Руки были холодны как лед, всё тело пару раз содрогнулось, так что зубы стукнули друг о друга; он ходил из стороны в сторону, как маятник, пока, наконец, у него не закружилась голова; отец Никифор усадил его обратно на солому и сам сел рядом, обняв за костистые плечи.
Они расстались всего несколько часов назад: исповедовав Энгельгардта и приобщив его животворящих тайн, Мурзакевич ушел домой около полуночи, пообещав вернуться рано поутру. Но какая за это время произошла перемена! Вчера полковник был спокоен и даже весел, о смерти своей говорил отстраненно: вот-де, было ему предчувствие, что в этом году Господь его к себе призовет, так надобно же свершиться судьбе. Теперь же ему словно открылось истинное значение страшного слова «никогда»; он сыпал просьбами, распоряжениями, перебирал в памяти дела, которых не сделал, людей, которых больше не увидит, морщил лоб, напряженно думая, не забыл ли чего, и тогда его руки с длинными, изящными пальцами начинали сильно и мелко трястись. Духовную он уже написал третьего дня, как только узнал о приговоре, теперь же обрадовался тому, что у отца Никифора нашлись листок бумаги и карандаш, и принялся писать при нём письмо матери, которой он оставлял всё свое имущество, отпустив только на волю несколько крестьян, пособлявших ему в борьбе с неприятелем. Закончив, сложил листок и отдал письмо попу.
– Григорий Борисов, Михайла Лаврентьев, Корней Лаврентьев и Авдей Свиридов – вот они, иуды! – говорил Энгельгардт, глядя невидящими глазами прямо перед собой. – Им на том свете зачтется, но чтоб и на этом! Чтоб и на этом!
Имена принадлежали крепостным полковника, которые донесли на него французам. Отец Никифор уже знал эту историю: четверо крестьян оказались среди дворовых, когда в Дягилево в первый раз приехали фуражиры, и тоже обагрили свои руки вражеской кровью. После, когда барин вздумал гнать их в поле на работу, они заявили ему, что они теперича ратники, а не подневольные люди; Павел Иванович вызвал промышлявших неподалеку казаков и велел как следует выпороть непокорных. Отлежавшись, они сами убили двух французских солдат, закопали их во дворе дома Энгельгардта в Смоленске и указали место…
Мурзакевич принялся увещевать осужденного, чтобы он не губил свою душу, опаляя ее гневом и вводя во смертный грех; мирских дел уже не поправишь, думать нужно о жизни вечной. «Да, да, Еленушка! – отозвался Энгельгардт. – Виноват я пред нею, крепко виноват! Как вы думаете, батюшка, простит она меня? Непременно должна простить! Просите ее за меня!»
О своих прегрешениях в отношении жены полковник рассказал еще вчера на исповеди, но священник вновь терпеливо выслушал эту печальную и некрасивую историю: черные и беспочвенные подозрения, лишившие молодую женщину удовольствий светской жизни; грубые оскорбления в адрес ее матери, пытавшейся вступиться за дочь; наконец, та роковая ночь после кутежа и крупного проигрыша, ее слезы, ее упреки, белая вспышка слепящего гнева, кровь на простынях, укор в глазах доктора, за которым послали среди ночи… Отец Никифор пообещал написать Елене Александровне письмо и стать заступником за ее мужа, ходатаем о христианском прощении.
Остальные узники начинали вставать со своих жестких холодных лож, оправляться в ведро у дальней стены. Умывшись из ковша, подходили под благословение, потом снова садились, доставали узелки, ели какие-то крохи… Один из них, пожилой дворянин, подошел к часовому и завел с ним негромкий разговор.
Энгельгардт уже третьи сутки ничего не ел и не пил. В дневном свете его лицо казалось желтоватым, губы потрескались, в углах рта застряли белые комочки вязкой слюны. Священнику хотелось пить. После ночи, проведенной почти без сна, он впал в какое-то отупение; казалось, что всё это происходит не с ним, а с кем-то другим, и он смотрит на этого другого со стороны, но лучше б не смотреть, а закрыть глаза и провалиться в темноту, где нет ничего, лишь тишина и покой.
Около одиннадцати пришел польский полковник Костенецкий с полупустой бутылкой столового вина, присел рядом на топчан, разлил вино по стаканам и просил не побрезговать – выпить с ним. Все трое выпили. Вино было кисловатым и терпким на вкус и не утолило жажды. Костенецкий заговорил о
