Пришедшие с мечом - Екатерина Владимировна Глаголева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Да ведите же меня наконец! – вдруг выкрикнул он так громко, что все обернулись на него.
Стиснув голову руками, он раскачивался взад-вперед, словно у него болели зубы.
Около двенадцати явился конвой. «Ну, братцы, не поминайте лихом!» – сказал Энгельгардт остававшимся в тюрьме и вышел в двери. Отец Никифор и Костенецкий ушли вместе с ним.
День был хмурый, серый, промозглый; Мурзакевич вздрагивал от холодного ветра, стягивавшего кожу на затылке и кусавшего в шею. Редкие прохожие, попадавшиеся навстречу, жались к стене и крестились. Спустились с холма, вышли по Блонной на Молоховскую, оттуда за ворота в шанцы. К Энгельгардту пустили его двоих детей, он благословил их. Тут же стоял с виноватым видом Федор Прокофьич Рагулин, приневоленный в члены Верховного правления. Энгельгардт вынул из-за пазухи свою духовную и отдал ему, а отцу Никифору сунул в руки записку, шепнув на ухо, что по ней он отыщет в Дягилеве скрытые вещи – пусть сохранит их, взяв себе.
Крепостная стена была вся выщерблена от выстрелов; «ласточкины хвосты» кое-где обвалились от взрывов. Энгельгардт встал под стеной; против него выстроилась расстрельная команда из восемнадцати человек, набранных по разным полкам. Офицер начал зачитывать приговор, но полковник закричал ему:
– Assez de vos mensonges! Arrêtez! Chargez et tirez pour que je ne voie plus la dévastation de mon pays et les malheurs de mes compatriotes![33]
К нему подошел спекулатор, чтобы завязать ему глаза.
– Прочь! – оттолкнул его Энгельгардт. – Никто своей смерти не видел, а я буду видеть! Господи, помяни мя, егда приидеши во царствии Твоем! В руки Твои предаю дух мой! Стреляй!
Он расстегнул свой мундир и распахнул его. «Огонь!» – скомандовал офицер. Две пули впились в грудь с кровавым всплеском, по животу расползлось алое пятно. Энгельгардт упал на правое колено, потом повалился навзничь, глядя в небо; он еще дышал. Один из солдат подошел к нему и выстрелил в голову в упор.
– Со духами праведных скончавшихся душу раба Твоего Павла, Спаситель, упокой, сохраняя ее в блаженной жизни… – начал отец Никифор чин отпевания.
Двое человек, приведенных Рагулиным, копали могилу.
– В месте упокоения Твоем, Господи, где все святые Твои обретают покой, упокой и душу раба Твоего Павла, ибо Ты один – человеколюбец…
Солдаты расстрельного взвода раздевали труп донага.
– Помилуй нас, Боже, по великой милости Твоей, молимся Тебе, услышь и помилуй…
Яму выкопали едва ли на три четверти от положенной глубины, но солдаты, поделившие окровавленную одежду между собой, уже бросили в нее тело ничком.
– Боже духов и всякой плоти, смерть поправший и дьявола упразднивший, и жизнь миру Твоему даровавший! Упокой душу усопшего раба Твоего Павла в месте светлом, в месте блаженном, в месте отрадном, откуда отошли мука, скорбь и стенание. – Лопаты с шорохом вонзались в рыхлую землю, комки глины падали на худую голую спину с двумя красными бугорками. – Всякое согрешение, сделанное им словом или делом, или помышлением, прости, ибо нет человека, который жил бы и не согрешил, ибо только Ты один без греха, правда Твоя – правда навек и слово Твое – истина.
Нужно было возвращаться домой – вверх, в гору. Отец Никифор смотрел на предлежащий ему путь, не веря, что осилит его. Рагулин скрылся в воротах, уводя с собой сирот. Вздохнув, Мурзакевич сделал первый шаг.
Костенецкий шел рядом с ним до Блонье. Прощаясь, приложился к руке.
– Зачем вы служите ему? – вырвалось у священника.
Не нужно было пояснять, кому – он понял.
– Я поляк, – ответил Костенецкий. – Я служу не ему.
Они еще немного помолчали; в воздухе висело нечто недосказанное, без чего нельзя разойтись.
– Вам сейчас лучше, чем нам, – снова заговорил полковник. – У вас есть надежда. Вы ждете, что всё это кончится, и станет, как раньше. А наша надежда… Вот только вы тоже ошибаетесь, как и мы: как раньше, уже не станет.
Он вскинул два пальца к козырьку, повернулся через левое плечо и быстро зашагал к дому военного коменданта.
* * *
Подковы лошадей больше не стучали по булыжникам: теперь фиакры катили по берегу Сены, ее запах ощущался даже отсюда. Снова свернули. Должно быть, они уже едут вдоль Марсова поля. Мале вспомнил праздник Федерации, Алтарь Свободы, себя молодого, присягавшего Нации… Когда на суде председатель потребовал у него назвать имена сообщников, Мале ответил: «Вся Франция и вы сами, если бы мне удалось». Он ни о чём не жалеет. Если бы у него был еще один шанс, он повторил бы всё сначала. Ему просто не повезло. Для свершения великих деяний необходима толика везения – Бонапарт это знает по себе. Ему повезло, а Мале – нет. Потому Бонапарт и чувствует себя избранным: ему часто улыбается удача. На суде у Лагори спросили, почему он поверил Мале, тот ответил: «Я видел 18 брюмера революцию, произошедшую точно так же». Жалко беднягу Сулье: он поверил в Мале и за это поплатится жизнью. И Гидаль, и Боккечампе, и еще восемь человек. Только Рато в последний момент заменили смертный приговор условным. Да, еще полковника Рабба оправдали: в свое время он входил в состав трибунала, осудившего на смерть герцога Энгьенского. Надо же, купил себе жизнь чужой смертью.
Фиакры остановились, дверцы распахнулись. Ну точно, они у заставы Гренель. Мале узнал два домика с колоннами, сложенными из отесанных камней разного размера. Заставой уже лет двадцать никто не пользуется; можно поклясться, что портик с колоннами давным-давно превратили в отхожее место. День сегодня пасмурный, не жалко умирать.
Выбравшись из фиакра, Мале потянулся – и вдруг рассмеялся, увидев людей, забравшихся на деревья позади расстрельной команды. Вот они, настоящие парижане: ради зрелища претерпят любые неудобства. Двое из осужденных отошли к заставе отлить (им тоже пришла в голову мысль насчет нового назначения портиков). Приговоренных построили; Лаборд, сидевший верхом, зачитал приговор. Гидаль выслушал его с непокрытой головой, потом снова надел свой кивер. Барабанная дробь. Глаз никому не завязывали.
– Позвольте мне командовать расстрелом! – донесся голос из шеренги смертников.
Лаборд сделал отрицательный жест рукой
