Письма молодого врача. Загородные приключения - Артур Конан Дойль
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Во время моей речи гость демонстрировал все признаки острого беспокойства. Наконец, он вскочил на ноги и схватил со стола шляпу.
– Ваши воззрения чрезвычайно опасны, сэр, – заявил он, – и мой долг сообщить вам об этом. Вы ни во что не верите.
– Ни во что, что ограничивает власть и доброту Всевышнего, – ответил я.
– Вы развили их в себе в результате духовной гордыни и самоуверенности, – с горячностью проговорил священник. – Почему бы вам не обратиться к Божеству, чье имя вы произносите. Почему вы не смиритесь перед Ним?
– Откуда вы это знаете?
– Вы сами сказали, что никогда не ходили в храм.
– Мой храм всегда со мной под шляпой, – сказал я. – Из кирпичей и цементного раствора не построишь лестницу на Небеса. Вместе с вашим Господом я верю, что сердце человеческое есть лучший храм. Очень жаль, что вы в этом вопросе с Ним расходитесь.
Возможно, не надо мне было этого говорить. Я мог бы отстоять свою точку зрения без ответного удара. В любом разе, это положило конец разговору, который начал нас угнетать. Мой гость был слишком охвачен негодованием, чтобы ответить, и, ни слова не говоря, выскочил из комнаты. В окошко я видел, как он торопливо шагал по улице – маленький, черный, злобный человечек, раздосадованный и озабоченный тем, что не может обмерить вселенную карманным угольником и компасом. Подумать только, кто он – атом среди атомов, стоящий в точке встречи двух вечностей? Но кто есть я, ближний атом, чтобы судить его?
В конце концов, должен тебе признаться, что было бы лучше, если бы я его выслушал и отказался раскрывать свои взгляды. С другой стороны, истина должна быть столь же велика, сколь и вселенная, которую она пытается объяснить, а поэтому куда больше, чем может объяснить человеческий разум. Протест против сектантских взглядов всегда должен содержать стремление к истине. Кто посмеет заявить, что имеет монополию на Всемогущего? Это было бы наглостью со стороны Солнечной системы, и все же это ежедневно озвучивается сотней крохотных шаек торговцев тайнами. Вот там-то и лежит настоящее безбожие.
Так вот, результат всего этого, дорогой Берти, состоит в том, что я начал практику, нажив себе врага в лице того, кто в нашей округе может навредить мне более всего. Я знаю, что об этом подумал бы отец, если бы узнал.
Теперь я подхожу к главному событию этого утра, от которого я до сих пор не могу прийти в себя. Этот негодяй Каллингворт порвал со мной, да так, что я оказался на мели.
Почту приносят в восемь утра, я обычно забираю письма и читаю их в постели. Нынче утром пришло только одно с адресом, написанным странным почерком, который ни с чьим не спутаешь. Я был, разумеется, уверен, что там содержится обещанный перевод, и вскрыл конверт с приятным чувством предвкушения. Вот что я прочел:
«Когда служанка прибиралась в комнате после вашего отъезда, она достала из-под каминной решетки клочки бумаги. Увидев в них мое имя, она, как и должно, отнесла их хозяйке, которая сложила их и обнаружила, что это остатки письма вам от вашей матери, в котором я описан в гнуснейших выражениях вроде „обанкротившегося афериста“ и „нечистого на руку Каллингворта“. Могу лишь сказать, что мы поражены, как вы могли участвовать в подобной переписке, будучи гостем и живя под нашей крышей, и отказываемся от сношений с вами в какой-либо форме».
Неплохое утреннее приветствие, не так ли, когда я, положившись на его обещание, начал практику и снял на год дом с несколькими шиллингами в кармане? Ради экономии я бросил курить, но решил, что ситуация такова, что заслуживает трубки, поэтому встал с кровати, собрал горстку завалившегося за подкладку табака и выкурил его. Спасательный жилет, о котором я так доверчиво рассуждал раньше, лопнул, оставив меня барахтаться в воде. Я вновь и вновь перечитывал письмо и, несмотря на свое незавидное положение, не мог не рассмеяться над всей мелочностью и тупостью послания. Картинка, на которой хозяин и хозяйка кропотливо складывают вместе обрывки писем их уехавшего гостя, показалась мне забавной до чрезвычайности. А тупость заключалась в том, что, разумеется, и ребенок заметил бы, что резкость моей мамы последовала в ответ на мое защищавшее Каллингворта письмо. Зачем нам обоим писать одно и то же? Так вот, я до сих пор всем этим очень сконфужен и понятия не имею, что делать дальше – скорее всего, умру и заслужу проклятие, нежели войду в порт под развевающимся флагом. Мне надо многое обдумать и написать тебе о результатах. Что бы ни случилось, несомненно лишь одно: в счастье и в горе остаюсь твоим любящим и многословным другом.
Письмо тринадцатое
Оукли-Вилла, Берчспул, 12 июня 1882 года
Когда писал тебе свое последнее письмо, дорогой Берти, я еще приходил в себя после окончательного разрыва с Каллингвортом и походил на выброшенную на песок рыбу. Сама возможность разложить все по полочкам и изложить черным по белому на бумаге, похоже, прояснила ситуацию, и к концу письма я чувствовал себя куда веселее. Я как раз подписывал конверт (обрати внимание, как я подробно описываю свои действия!), когда звонок в дверь заставил меня подпрыгнуть. Через застекленную дверь я увидел благообразного бородатого господина в цилиндре. Это больной. Это наверняка больной! И тут я впервые понял, какая огромная разница между тем, что лечишь больного с подачи другого врача (как я делал у Хортона) или занимаешься специализацией в практике коллеги (как я делал у Каллингворта), и тем, когда сам принимаешь совершенно незнакомого человека. Мне не терпелось его принять. А когда он пришел, я на мгновение почувствовал, что не смогу открыть дверь. Но, разумеется, это была лишь минутная слабость. Я открыл дверь, боюсь, с довольно лицемерной беззаботностью, словно я случайно оказался в прихожей и не хотел беспокоить служанку, чтобы та спустилась вниз.
– Доктор Старк Монро? – спросил посетитель.
– Прошу вас,
