Тамада - Хабу Хаджикурманович Кациев

нее не ладится, и кого бы она ни встретила, все какие-то взвинченные. Вспомнились виноватые глаза Ибрахима. Что-то у него стряслось, а весть явно была недобрая, иначе сказал бы. Теперь — эта женщина. Плачет. Ее ли, Жамилят, поджидает она? — С мужем что-нибудь?

Кемилят кивнула. Оказывается, ее бедный Шунтук свалился в постель. Жар у него. Со вчерашнего вечера горит, как сухое дерево. И она, Кемилят, растерялась: побежала было в медпункт, но доктора там нет — уехал на пастбища. Что делать, как быть? Вот и зашла в правление.

— Вы ведь тут рядом живете.

— Да, — кивнула Кемилят.

— Пойдемте к вам. Может, что-нибудь придумаем. Ведь один ум — хорошо, а два — лучше.

Когда вошли в дом, в нос ударил запах прели, и Жамилят подумала, что надо бы отворить форточки, нельзя больному без свежего воздуха.

Шунтук лежал на кровати. Дыхание тяжелое и неровное, лицо красное, как помидор. Жамилят взяла его за руку, рука была горячая, точно раскаленное железо.

— Спа... спасибо, сестра моя, дай... аллах... тебе здоровья.

Жамилят повернулась к жене Шунтука:

— Когда захворал?

— Неделю как не встает. Ему и прежде нездоровилось, да бодрился. Говорила ему: никуда не ходи, работа — не волк, в лес не убежит, а он... он такой неугомонный.

Шунтук попытался оторвать голову от подушки, но не смог. Наволочка была мокрой от пота. Грудь его вздымалась высоко, словно ему не хватало воздуха.

— Почему раньше врача не позвали?

— Он был против. Говорил: отлежусь... А к врачу-то надо идти на другой конец аула.

Жамилят подсела к подоконнику, написала записку, вырвала листок из своего потрепанного блокнота и протянула одному из внуков, постарше, — ему было лет десять.

— Беги к моему шоферу Аскеру. Отдай записку. Пусть заберет врача с пастбища и мигом — сюда.

— А мне можно вместе с шофером поехать?

— Поезжай, — улыбнулась Жамилят.

Мальчишка, обрадованный возможностью прокатиться на председательской машине, стремглав бросился на улицу.

Жамилят снова подошла к больному.

— Похоже на воспаление легких.

— Не знаю, не знаю, — пролепетала Кемилят. — Не приведи аллах, покинет он нас, — еле слышно прошептала она. — Куда я с такой оравой подамся. — Кивнула на ребятишек. — Горе-то какое!..

— А это все внуки ваши?

— Внуки. Сынок-то с женой вместе на заработки поехали. А их нам оставили.

3

Неспокойно было на сердце у Ибрахима. Терзала напраслина, которую возвели на него и Жамилят. Но в то же время не сам ли он дал повод для разговоров? Почему так случилось?.. Не сумел скрыть своих чувств от посторонних глаз? Что говорить — он был рад, что очутился рядом с ней, в одном колхозе. А она... Рано или поздно и ее настигнет навет.

...Прошлое всколыхнулось и не давало покоя. Да, она нравилась ему тогда, и не его вина, что не смог он сказать ей о своей любви — ходили в кино, шутили, провожались до зари. Может, и вышло бы что-то, да объявился в то время счастливый его соперник Мухаммат, и не успели глазом моргнуть, как женился он на их Жамилят. Год ходил Ибрахим, ничего и никого не замечая. А через год тоже вдруг женился на своей однокурснице, милой золотоволосой Асият. Да не долгим было их счастье... Тысячи проклятий фашистским бандитам, отнявшим у него семью.

И вот снова они вместе с Жамилят, оба одинокие и свободные, как ветер.

Ибрахим решил пойти к Харуну, старому своему другу. Тянуло поговорить с ним, как на исповеди. Харун — он чуткий, он поймет...

Сидели на кухне и пили айран.

Ибрахим начал издалека, с пословицы о том, что от сабли рана поздно или рано все ж зарастает, а вот рана, полученная от языка, — нет. И поведал о разговоре с Салманом на празднике в Гепчока. И о том, что по аулу действительно ползет, как гадюка, черная сплетня, а ему нет по ночам покоя от разных дум, днем же стыдно в глаза людям глядеть, все-то кажется, будто за его спиной обмениваются многозначительными взглядами. Сквозь землю готов провалиться.

— Интересно, слышала ли она эту сплетню? — спросил Харун.

Ибрахим пожал плечами. Слышала ли она? Вряд ли. Иначе поняла бы его состояние. Ведь они встретились час тому возле правления.

— А чего тебе теряться?

Ибрахим не понял лукавого намека друга.

— Я говорю: она — вдова, а ты — неженатый. И теряться нечего. Значит, любишь ее?

Ибрахим пожал плечами.

— Любишь — не любишь, не в этом дело, Харун.

— А в чем же?

— В сплетне.

— Какой-то мудрец сказал, что в каждой сплетне есть доля истины.

— Брось городить чепуху. Я отношусь к ней как к товарищу. Если сплетня дойдет до Жамилят... Нет-нет! Как я в глаза ей взгляну.

— Но в чем ты винишь себя?

— Не знаю...

Харун вздохнул. Не часто доводилось ему иметь дела с такими вот отношениями между людьми.

Не через день, так через два эта сплетня дойдет до Жамилят. Такова жизнь в ауле: если единожды из уст кого-нибудь вылетит черное слово, оно не исчезнет бесследно, а кружит меж людьми, как мельничный жернов, пока не заденет того, кому оно предназначено. И не раз потом, и не два споткнется об это черное слово ни в чем не повинный человек. А поэтому ему, Ибрахиму, лучше куда-нибудь уехать. А уехать ему легко, — ни семьи, ни кола ни двора...

— Уехать? Да все эти Салманы после того и скажут: «Удрал от позора!» И тогда неправда станет похожей на правду.

— Что же ты предлагаешь?

— Остаться.

— А она?

— Что «она»? Думаю, если слухи доползут до нее, она лишь посмеется над ними. И давай поставим на этом точку. У лжи всегда короткие ноги. Правда свое возьмет. А ты не раскисай. И не смей никуда уезжать. Слышишь? Теперь-то я знаю, почему ты настроился бежать из аула. Не столько сплетня виновата... сколько ты. Я хочу сказать, сам себя испугался, своей симпатии к ней. Эх ты, джигит, — хлопнул он друга по плечу.

4

Вечер был теплый, безветренный и немного душный.

Подходя к дому, — а Жамилят не была дома у родителей трое суток, пока ездила по высокогорным пастбищам, — еще издали увидала в саду отца. Отец окучивал яблони, и по тому, как неподатливо сгибалась его спина, она