Цветок камнеломки - Александр Викторович Шуваев

словно чертики из табакерки, безотчетно не понравились старому Семену Маркиановичу, более известному, как Пелым, – по месту, где он после одной легендарной истории впервые обрел свой непререкаемый авторитет. И действительно, – кому бы понравилось, когда его разбудят в три часа ночи два незнакомых молодца, неизвестно – как проникших в запертую квартиру? Добавим, – с большим знанием дела запертую. Когда там, как на грех, никого больше не было. Еще ему не понравилось, что незнакомцы были одеты в резиновые вроде бы сапоги и в черные комбинезоны из какой-то клеенки. Один из них – держал ободранный фанерный чемоданчик. С-слесаря сантехники, м-мать иху!

– Гражданин Крамской? Семен Маркианович? Не надо. Не надо – под подушку лезть, вовсе это ни к чему вам. Мы только поговорить. Позвольте представиться, – капитан Коротаев, КГБ СССР.

И – действительно, сунул Пелыму в нос корочку.

– Видите ли, нас в большей степени интересует все, что вы знаете относительно… складика рядом с вокзалом, помните? Что ж вы так неосторожно, Семен Маркианович, а? При вашем-то опыте…

Пургу метет! Зубы заговаривает! Страшной, крушащей волю молнией вспыхнуло в голове озарение, и он не выдержал, рысканул взглядом туда-сюда, что было немедленно замечено тем, что разговаривал с ним только что. Второй, здоровенная жердь, казавшийся костлявым только из-за гвардейского роста, – молчал, делая руками странные движения, как будто бы пытаясь безуспешно разорвать что-то невидимое. Кстати – "Коротаев" так и не удосужился представить своего спутника.

– … стыдно делать такие очевидные промахи, – продолжал конючить капитан, – что ж вы так?

Время тянет! Что-то должен сделать, но пока что не решается. А если так, то самое главное тут – не дать бы ребяткам повода. Они, похоже – из тех, не могут совсем уж просто так. Зато если придерутся, то сомневаться не будут. Это – тоже ясно.

… Хреновым, и даже очень хреновым признаком было по понятиям вора то, что высокий до сих пор не сказал с ним ни единого слова. Этот признак – не относился к числу общеизвестных и общепринятых, но пониманию Семена, чутью его не было ровно никакого дела до общепринятого: это молчала его, Пелымова, смерть.

– Не знаю никакого склада, – хрипло проговорил Крамской-Пелым, и в этот момент даже сам себе поверил, – напраслину говоришь, начальник, бога гневишь.

– Не упрямься, Семен Маркианович, – проговорил капитан, глядя ему в глаза взором столь ласковым, что старого урку прошибла дрожь, – не заставляй нас делать такое, что было бы нам вовсе не по душе.

Длинный повернулся к столу, открывая свой чемоданчик, и тут-то старый вор прыгнул, и только в следующий момент понял, что это как раз и был тот самый предлог, которого им так не хватало. Комната коротко, страшно провернулась, пол ушел из-под ног, и он оказался на полу. Длинный с перебитым носом держал его, как в клещах, так, что кололо в хребте, и рот непроизвольно открылся. "Капитан" ловко, словно заранее ждал этого, запихал ему в рот грушу из мягкой, литой резины. А потом – упаковал его не хуже, чем паук упаковывает особо ценную муху. При этом он обошелся куда меньшим количеством уз.

– Тих-хо, – назидательно сказал он, как будто Пелым мог издать звук хотя бы и при всем желании, и начал проверять шприц, – а главная твоя ошибка была та, что ты сунулся не в свое дело. А это такое дело, что в нем вообще нельзя уцелеть. Что, что такое? Вы имеете что-то нам сказать?

– Сво-олочи! – Сказал урка, как только страшный гость освободил его рот, и от сердечной тоски заплакал впервые за неизвестно сколько лет. – Старика трюмите, креста на вас нет!

– Нам, право же, страшно неприятно. Но кое-что мы просто обязаны у вас узнать. Больше всего нас интересует, так сказать, мера нынешней вашей осведомленности… И не так все страшно, мы же не собираемся калить на вас всякие кривые и ос-стрые железяки… Не планируем забивать вам под ногти зазубренные гвоздики… Во всем этом просто нет нужды!

Когда ПМГ, наведенная анонимным звонком с одинокого автомата, проникла в квартиру, не по себе стало даже самым стойким. Старческая келья Пелыма напоминала больше всего бойню: пол единственной комнаты был буквально залит кровью, а на залитом кровью диване обнаружилось безголовое туловище самого хозяина, с ногами, и руками, скрученными с какой-то особой, зверской сноровкой. Голова его, отрезанная напрочь при помощи какого-то, очевидно, нечеловечески острого и тонкого лезвия, стояла тут, неподалеку, на коротеньком пеньке перерезанной шеи, по неестественности своей до странности напоминая муляж самой себя, сделанный из папье-маше. Редкие волосы, сохранившиеся в виде венчика вокруг лысой головы, торчали дыбом, а в широко открытых, мертвых глазах застыл такой ужас, что капитан Парамонов, обычно столь же склонный к сантиментам, как, к примеру, кашалот или тигровая лилия, не выдержал и, содрогнувшись, судорожным движением опустил ему веки.

Следом содрогнулось все областное управление. В происшедшем чувствовалось такое чудовищное хамство, такая запредельная жестокость, такое вызывающее пренебрежение законами человеческими, божьими и даже воровскими, что не содрогнуться было просто-напросто нельзя. Ну не принято было просто так, без предъявления хотя бы малейших претензий, без всякого ритуала, без надлежащего облизывания даже – резать на куски пожилых воров в законе! Помимо естественного ужаса, "Дело "Хирургов" вызывало еще ужас онтологический, экзистенциальный, каким-то образом знаменуя наступление совсем новых, строгих времен с совсем-совсем другими законами.

И очень похоже на то, что некто, пропустив на всякий случай, для очистки совести, несколько чистых страниц, на чистом листе, с новой строки вывел, наверное, киноварью, крупными, четкими буквами, слово: "Перезаконие" – и жирно, два раза подчеркнул его.

Говорят, что когда-то точно так же, без всякой помпы, незаметно наступил во времена оны Железный Век. Хотя, конечно, о подобных вещах и не стоит вспоминать к ночи. Ну их к черту.

XV

– Аркадий Андреевич! Бог ты мой! Какая встреча! Какими судьбами?

– Да вот, с ребятами приехал. На выставку.

– Людей посмотреть? Или и себя показать?